Потому что люблю тебя - Евгения Перова

Пока Алымов говорил, на экране держалось окно с рекламой фонда: логотип – разорванная театральная маска, адрес, телефоны, расчетные счета. Потом пошел фильм о деятельности фонда – ведущая предупредила, что Сергей ничего не знал об этих съемках и сейчас увидит все впервые вместе с телезрителями. Ася опять разволновалась. У Алымова было очень забавное выражение лица, когда он смотрел на коллег по театру, на Савву и Деда, которые говорили не только о фонде, но и о самом Алымове, все примерно одно и то же: мужественный, стойкий, талантливый, добрый, удивительно преданный театру. А дальше Сергей изумленно поднял брови и даже открыл было рот, но опомнился: на экране ведущая в той же студии беседовала с Асей. «Он меня убьет! – подумала Ася, сидящая перед телевизором. – И правильно сделает! Зачем я только согласилась?! Выгляжу полной дурой… И толстая… И наговорила всякой чуши…»

Алымов качал головой, слушая ответы жены на вопросы ведущей, а потом сказал, глядя прямо в камеру:

– Спасибо тебе, дорогая.

И, повернувшись к ведущей, добавил:

– А вы у меня спрашивали, что такое любовь. Надо было сразу показать это интервью. Там все ответы. Только женщины по-настоящему умеют любить. А нам остается учиться у них.

Передача закончилась. Все, кто сидел перед своими телевизорами в разных концах Москвы, некоторое время молча смотрели на бегущие по экрану титры – потом Ася всхлипнула и щелкнула пультом, Вера Павловна вытерла слезы и закурила, покосившись на мирно спящего в кресле Валентина Георгиевича; Савва усмехнулся и поцеловал жену, а Ксю – Лешу Скворцова. Леонид Большаков тоже выключил телевизор и допил коньяк. Кто-то сдержанно кашлянул у него за спиной. Не оборачиваясь, он спросил:

– Что, опять?

– Да, Леонид Евгеньевич. Лучше бы вам зайти к ней.

Он тяжко вздохнул и поднялся:

– Спасибо, Галина Михайловна.

Галина Михайловна вела хозяйство у Большакова уже лет пятнадцать – домашний ангел, такая у нее была должность.

– Пригласить завтра доктора Левашова?

– Придется.

Леонид вошел в комнату жены и остановился у двери. Она сидела на постели спиной к нему и слегка покачивалась, словно баюкая кого-то. Тихим, но сильным голосом Дарья пела «Святую ночь»: «Silent night, holy night, all is calm, all is bright round yon virgin mother and child…» [13]. Большаков подошел и стал перед женой. Она допела, подняла на него глаза и прошептала:

– Заснул, наконец.

Дарья немного располнела, а ее бледное, слегка одутловатое лицо казалось маской, на которой живыми были только глаза – тревожные, страдающие.

– Вот и хорошо. Давай, я положу его в кроватку?

– Только не разбуди.

Леонид взял из ее рук большого плюшевого медведя, уже слегка потертого, и бережно уложил в маленькую кроватку-колыбельку, потом присел рядом с женой и обнял ее за плечи:

– Ты замечательная мама.

– Правда, он красивый? Такой милый ребенок.

– Очень красивый.

– Глазки как цветочки… И ямочка на щеке… Он будет нравиться девушкам, когда вырастет, правда?

– Конечно, дорогая.

– Это ничего, что он такой смуглый? Кожа как молочный шоколад!

– Ничего.

– Ты же его любишь, правда?! – Даша начала волноваться, Леонид погладил ее по голове и поцеловал:

– Я очень люблю нашего мальчика.

Потом встал, налил воды в стакан, подал Даше и протянул руку – на ладони лежала таблетка:

– Прими, пожалуйста.

Она послушно выпила.

– Давай-ка ты тоже ляжешь!

– Хорошо. – Дарья легла, муж укрыл ее одеялом и прилег рядом.

– Ты знаешь, я все-таки немножко беспокоюсь…

– О чем, дорогая?

Она растерянно смотрела на Лёню – в ее влажных голубых глазах словно что-то пульсировало, переливалось и мерцало.

– Я не помню…

– Тебе совершенно не о чем беспокоиться, детка! Наш мальчик здоров, я люблю тебя, все хорошо.

– А у тебя все в порядке?

– В полном. Так что закрой глазки и спокойно засыпай. Ты так прекрасно пела сейчас! Я заслушался. Надо тебе подготовить концерт. Выйдешь на сцену в красивом платье, все будут аплодировать, завалят цветами…

– А что я стану петь?

– Джаз, блюз, спиричуэлс… Что-нибудь такое.

– Мне нравится… Ты ужасно милый. Если хочешь, я могу… Хочешь? – и она потянулась к мужу.

– Я устал, дорогая. И тебе надо отдохнуть. В другой раз, ладно? Спи, душа моя… Я люблю тебя… Ты моя красавица… Моя бедная девочка…

Выйдя от жены, Большаков некоторое время постоял в коридоре, с трудом удерживаясь, чтобы не заорать в полный голос или не шарахнуться головой об стену. Потом зашел в другую комнату и опустился на колени перед кроваткой, в которой спал их настоящий ребенок – двухлетняя Лиза. Он не стал делать никакую генетическую экспертизу. Зачем? Девочка была как две капли воды похожа на детские фотографии Даши – такие же круглые голубые глаза, удивленно поднятые бровки, светлые кудряшки, курносый носик, упрямый ротик…

Но ямочки на щеке у Дарьи не было никогда.

Ну и что?

Девочка вдруг завозилась в кроватке, и Большаков поправил ей одеяло. Поцеловал в розовую щечку и шепотом пропел – скорее, проговорил: «Мой Лизочек так уж мал, так уж мал, что из листика сирени сделал зонтик он от тени, и гулял, и гулял…» [14].

Голоса у него не было никакого.

Ни голоса, ни слуха.

Одна любовь.