Черный мотылек - Рут Ренделл

А вот снимки на пляже, на которые «мисс Кэндлесс» так и вытаращилась — не очень-то вежливо с ее стороны, думала Джоан. Она прекрасно понимала, что творится в голове у этой девушки: люди на фотографии выглядели небогатыми, старомодными, некрасивыми, и дети у них неуклюжие. Вот почему Джоан тогда расплакалась, и гостья вынуждена была извиниться. Теперь она не заплачет. Она спокойно и печально смотрела на круглое счастливое личико Джеральда, на его кудряшки и сияющие глаза. Крепко держась за мамину руку, он бежал впереди. На другой странице нашелся еще один снимок Джеральда, вернее, снимок с Джеральдом, поскольку там были еще мальчики Эпплстоуны, все трое сидели на невысокой садовой ограде. Чей это коттедж из темного кирпича, с маленькими окнами и высоким крыльцом? Эпплстоунов? Она забыла.

Джоан впервые обратила внимание, что все фотографии сделаны на улице. А потом вспомнила то, что когда-то прекрасно знала: в те дни любительским фотоаппаратом не снимали в доме — не хватало освещения. Вспышку еще не придумали, или она была им не по карману. Для хорошего снимка требовался солнечный свет, и отец воспользовался им, когда фотографировал жену с детьми на берегу моря, в редкий выходной день. Пейзаж напоминал Саутволд, хотя Джоан не уверена. Как они туда добрались? Разумеется, не на машине, у них даже знакомых с машиной не было. Наверное, доехали в «шарабане», то есть на дилижансе.

Это последний снимок Джеральда, за восемь или девять месяцев до смерти. Тогда фотографировались только летом, на каникулах, фотоаппарат являлся предметом роскоши. Джоан вгляделась в улыбающееся лицо мальчика, гадая, каким бы он стал, если бы вырос. Если бы смог прийти к ней на свадьбу… Но тут, вздрогнув, она поняла: останься Джеральд в живых, она не встретила бы Фрэнка, не вышла бы за него замуж. Именно потому, что после смерти брата дом и вся деревня ей опостылели, она при первой же возможности уехала в Садбери.

Джоан прикрыла глаза, соскальзывая в сон. В ее молодости говорили, что нельзя сосредотачиваться на горе, надо отринуть его, оставить позади. Все неприятное — забыть или хотя бы убрать с глаз долой. Вот почему она никогда не рассказывала Фрэнку, как умер Джеральд, и сама старалась не думать об этом. Если воспоминания по собственной воле возвращались к ней, Джоан загоняла их поглубже, и они покоились на самом дне души — дремлющая, скрытая угроза. А теперь она сама, фотографии, девушка, которой не полагалось носить фамилию Кэндлесс, их пробудили. И Джоан с облегчением поняла, что так лучше для нее, и в каком-то смысле для Джеральда: теперь она сможет встретить воспоминания лицом к лицу.

Когда Джеральд умер, ей позволили посмотреть на брата. До этого много часов — целые сутки — ее не впускали в комнату к больному. Доктор Наттол приходил, уходил, возвращался опять, предлагал прислать медсестру, но мама сама училась на медсестру и не нуждалась в помощнице. Джоан притаилась на верхней площадке лестницы, под дверью Джеральда. Там было темно, на лестнице всегда было темно, пока не зажгут газ. Она прислушивалась к бормотанию врача, к высокому, испуганному голосу матери, а потом Джеральд начал кричать: «Голова! Голова болит!» Он кричал от невыносимой боли, и Джоан зажала уши руками. Но крик становился все пронзительнее, и тогда она побеждала вниз и спряталась в кладовке среди швабр.

Потом наступила тишина, пришла какая-то старуха, говорила шепотом. Она пришла обмыть тело, как потом поняла Джоан. Вернулся доктор Наттол, отец проводил Джоан в комнату, где сидела мама, и доктор тоже был там, а Джеральд лежал на постели, изжелта-белый, как свечной воск, и неподвижно смотрел в потолок. Джоан сказали поцеловать брата, но она не сумела, не могла даже ничего сказать, только трясла головой. Когда Джоан стала взрослой и родила детей, она подумала, что родителям не следовало заставлять ее целовать труп.

Наступил вечер, ночь, но занавески в спальне не опускали. Сейчас небо над Ипсвичем светится словно бронза, но тогда по ночам оно становилось темно-синим и на нем проступали звезды. Джеральд лежал в комнате до утра, мама сидела у его постели. Джоан не могла вспомнить, сколько ни старалась, спала ли она и спал ли отец, но утром мама спустилась в кухню и готовила завтрак главе семьи — как всегда, как выполняла бы свой долг, даже если бы сама умирала.

Ждали гробовщиков. Джоан кто-нибудь сказал, что их ждут? Или она сама догадалась, когда гробовщики уже пришли, что их-то и ждали с утра? Нет, когда постучали в дверь, мама сказала, что это от гробовщика. Она даже назвала фамилию, но Джоан ее забыла, как забыла имя трубочиста. Стучат, сказала мама, это гробовщики. А потом: нет, они должны прийти в девять, а сейчас только восемь. Она опустилась на стул, так и не поставив чайник на плиту, и с беспросветным отчаянием в глазах взмолилась:

— Это трубочист. Я не могу сегодня заниматься дымоходом. Только не сегодня!

Никогда прежде родители не проявляли нежности друг к другу, она не видела ни поцелуя, ни ласкового прикосновения. Но тут отец, неуклюже ступая, подошел к матери, принял из ее рук чайник, обнял за плечи. Он поглаживал жену по плечу, а Джоан попросил:

— Сходи открой дверь, будь умницей. Скажи ему, сегодня нельзя. Объясни почему. Скажи ему про братика и попроси зайти в другой раз.

Она подошла к двери и открыла, но тут отец передумал, догнал ее и сам поговорил с трубочистом, а Джоан стояла рядом. Тогда она впервые услышала слово «менингит», которое на всю жизнь останется для нее самым страшным, хуже проклятия, словом, обозначающим беду, боль и утрату.

Трубочист к тому времени управился с чьей-то трубой, он уже вымазался в саже, одежда была черная, словно вся пропиталась угольной пылью, но щетки, орудия его ремесла, оставались чистыми, он каждый раз выбивал и начисто вытирал их после работы. Велосипед он прислонил к ограде. В те времена воры не интересовались велосипедами. Стоя у двери, Джоан могла разглядеть только переднее колесо и руль. Но сейчас она уверена, что когда-то видела этот велосипед целиком, с прикрепленной к багажнику металлической табличкой, где то ли белым по черному, то ли черным по белому было выведено имя трубочиста и перечислены услуги.

Другое дело — как выловить это имя из памяти. Она пыталась снова и снова, но безрезультатно. Вспоминалось только, как отец повторял: «Менингит, менингит», а трубочист ответил: какое горе, он придет в другой раз, на той неделе, когда им удобнее. В тот день явился еще посетитель — жена трубочиста.

Это было днем. К тому времени тело Джеральда уже унесли. Пришла тетя Дороти и привела с собой Дорин, а мальчиков оставила дома. Несмотря на свой возраст, Джоан тогда поняла, что, хотя на кладбище ходят мужчины, смерть, как рождение и брак, в первую очередь затрагивает женщин. Дорин исполнилось всего два года, но в этой ситуации она могла принять участие, а мальчики ни к чему. Весь день к их дому тянулись соседи выразить соболезнования, и когда в дверь снова постучали — примерно через полчаса после прихода тети Дороти, — все решили, что это еще кто-то из знакомых.

Тетя Дороти открыла дверь и провела в дом высокую женщину. Назвалась она по имени или просто «жена трубочиста»? Муж рассказал ей об этом несчастье, и вот она пришла выразить свое сочувствие, поддержать миссис Кэндлесс в тяжелой утрате.