Прискорбные обстоятельства - Михаил Полюга

— Другие, потому что время другое. Но не дай бог снова война…

— И что вы предлагаете?

— По крайней мере, не выпячивать то, что раздражает других, и так явно не поклоняться идеологам прошлого, — опять же как с одной стороны, так и с другой. Поклоняться близким людям, которые ушли до срока из-за войны, — если только они никого понапрасну не убили.

Подошел официант и подал меню — скрепленные в брошюру листки желтовато-серой писчей бумаги с перечнем ресторанных блюд и спиртных напитков. Текст поначалу показался мне умело стилизованным под печать разболтанной, с пляшущими буквами и сбитой лентой пишущей машинки, но, перелистав брошюру, я усомнился: может, и впрямь сотворен на каком-нибудь залежалом «Ундервуде»?

— Свинина на гриле — «Сита боївка», — принялась бубнить Капустина, давясь смехом и, точно шаловливая кошка, поблескивая глазами. — Карп запеченный — «Усміх Нахтігалю». Яйца фаршированные — «Хрінові яйця». А вот еще: «пілімєні не подаємо».

Квитко заинтересованно подалась к ней, и так, голова к голове, словно две закадычные подруги, женщины принялись читать дальше, но уже на следующем блюде прыснули и, как по команде, подняли на меня глаза.

— Что такое?

— Колбаса домашняя запеченная, полметра, называется — «Змарніла втіха партизанки», — серьезным голосом озвучила название блюда Капустина и, не удержавшись, прыснула еще раз. — Так, хочу попробовать эту «втіху»!

«Ах вот вы какая, Светлана Алексеевна! — мысленно ухмыльнулся я, глядя, как озорничает Капустина. — Оказывается, та еще штучка!»

Мы сделали заказ вынырнувшему из-за спины официанту и стали вполголоса переговариваться, вертя по сторонам головами, как школьники в палеонтологическом музее.

— Евгений Николаевич, а правда, что вы однажды на спор прочитали главу из «Евгения Онегина» наизусть? — без видимой связи с предыдущим спросила Капустина.

— Откуда вы знаете? — пойманный врасплох неожиданным вопросом, изумился я. — Нас всего-то и было человека три-четыре, перед каким-то праздником пошли в баню и по неосторожности напились. И не из «Евгения Онегина», а несколько стихотворений, которые люблю.

— Какие стихотворения? — не унималась приставала. — Почитайте! Ну почитайте, что вам стоит?

Я заглянул Капустиной в глаза: умная девочка, ничего не скажешь, и глаза светлые, не ментовские, только зачем ты лезешь ко мне в душу? Какой у тебя ко мне интерес? Или попросту развлекаешься на свой лад?

Не удержавшись, я перевел взгляд на Квитко: Лилия Николаевна что-то увлеченно рассматривала на противоположной стене, у меня за спиной. Я обернулся: четыре «вояка» с автоматами, выстроившись в шеренгу на лесной опушке, насмешливо ухмылялись мне с увеличенного, нечеткого снимка, заключенного в настенную рамку.

— «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана…» — произнес я вполголоса — не так, как читают стихи со сцены, а так, как говорят между собой обыкновенные люди.

Тут, на счастье, появился официант с нашим заказом, — и я обрадованно запахнул душу, так неосторожно высунувшуюся было наружу…

Бог долго смеялся, когда она не пришла. Не скажу, что я до последнего надеялся на этот приход, но определенные планы все-таки строил: вымыл уши и шею, надел чистые носки и рубашку. А, что говорить! Все суета сует и томление духа — или как там у Екклезиаста?..

За завтраком Капустина объявила, что до обеда сбегает с семинара по каким-то своим, тайным делам и на всякий случай просит ее подстраховать. В уме у меня немедля промелькнуло, что сосед по номеру, Паша, не только не объявился ночью в отеле, но и утром не изволил быть, а потому самое время завлечь в номер Квитко и совершить с нею тот древний ритуал, что настоятельно рекомендовал мне перед отъездом Петр Горчичный.

И вот, едва только худосочная спина Капустиной исчезла за поворотом коридора, я подхватил Лилию Николаевну под локоть и вескими доводами призвал следовать голосу инстинкта.

— У меня припасена еще одна бутылка бренди, — шепнул я на ухо женщине с видом заговорщика, как если бы мы давно уже пребывали в сговоре и осталось только обсудить с нею незначительные детали. — Вчера, пока вы с Капустиной выбирали сувениры, купил ее в бутике. Мне кажется, настало время эту бутылку распить. До обеда мой номер свободен, да и прилипала наконец отлипла от нас.

Выражение лица у Квитко привяло, сделалось растерянным, и я сказал себе: вот и отлично, мадам все о нас понимает — еще бы ей не понять! Теперь дело за малым: продемонстрировать, что у нее внутри — сердце или мешок с кровью. Ведь для чего-то мне было позволено распускать руки?..

— А как же занятия? — пролепетала она одними губами.

— Ничего, — отвечал я, — обойдутся без нас, треть зала вчера была пуста.

Тогда она отважилась возразить, что не может, надо напитываться знаниями, и попыталась перевести разговор в шутку. Но не тут-то было! Я перешел на серьезный тон и сквозь зубы поведал: тянуть больше некуда, завтра отъезд, Капустина все время с нами, точно соглядатай, и шага ступить в сторону не даст…

Квитко уставилась в пол и побелела скулами.

«Так переживает у доски первоклашка, — подумалось мне, и я едва удержался, чтобы не погладить глупышку по голове. — Но нет! Пожалеешь ее — останешься в дураках, не пожалеешь — настанет наконец ясность, обманы и предубеждения развеются, по крайней мере — для меня».

И она не пришла. Я лежал на кровати и смотрел в потолок, переводил взгляд на настенные часы, садился и выглядывал за окно, на строгое серое здание костела, возвышающегося на противоположной стороне дороги, в каких-нибудь ста метрах от отеля. Я бродил по номеру, совался к зеркалу и приглаживал редеющие волосы на затылке, я откупорил бутылку и даже налил себе немного бренди в чайную чашку, но пить не стал: чего доброго, решит при встрече, что выпил с горя!..

«Влюбившийся сердцеед подобен заразившемуся врачу», — припомнил я изречение некоего Карла Крауса. — Профессиональный риск».

Но ведь я не сердцеед, отнюдь, тем более не влюбившийся. Я скорее похож на ребенка, который играет сам с собой в поддавки и не может остановиться. Последние два дня я только и делал, что настраивал себя на связь с женщиной, которая мне, в общем-то, не нужна. Из-за этого соблазны у меня выходили, как реверансы у сапожника, я был прямолинеен и инертен и надеялся не столько на собственные усилия, сколько на вероятность, что Квитко правильно воспримет мои намеки и недомолвки и сделает все сама. Не получилось. И это возмутило во мне желчь, но вместе с тем внесло струю успокоения в мою душу: ведь если не случилось завязки, значит, и распутывать будет нечего. Как заканчивался один старый анекдот — умерла так умерла!..

Я поднапряг память и в утешение себе с пафосом продекламировал строфу из Лермонтова:

— «Нет, не тебя так пылко я люблю, не для меня красы твоей блистанье; люблю в тебе я прошлое страданье и молодость погибшую мою».