Энглби - Себастьян Фолкс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— О-о, я поняла! Вы были оппиданом.
— Да-да, именно! — Тут меня осенило. — А Стеллингса — Джеймса, в смысле, — я встретил уже в университете. Мы с ним учились в одном колледже.
Вроде выкрутился. Зачем вообще было врать? Может, не хотелось даже говорить о Чатфилде. Или мозги отшибло от волнения. И я поскорее повернулся к другой соседке.
У этой ребенок был один, зато в их доме сменилось уже шесть бебиситтеров, все иностранки. Сама она снова вышла на работу в банк, кстати, там она познакомилась с Клариссой, совершенно случайно, когда работала еще в отделе «слияний и поглощений», — так что им необходим хороший бебиситтер, поскольку дома ни она, ни ее муж (он сидел рядом с Клариссой и разговаривал, к сожалению моей соседки, гораздо громче обычного) практически не бывают. Он (муж), по всеобщему мнению, погорел на одном долговременном бизнес-проекте, но выплыло все только полгода назад, так что сейчас он в отпуске и отстранен от работы. Сказал, что на новом месте постарается быть поаккуратнее.
Я дерзнул предположить, что теперь проблема с бебиситтером стоит не столь остро.
Выяснилось, ничего подобного. Все ужасно, и чем дальше, тем хуже. Латвийка была ленивая, чешка прожорливая, а полька таскала деньги из кошелька у Лоры (а может, Сесилии). Я попытался скаламбурить насчет чехов и чеков, но без особого успеха, возможно, потому, что воровкой все-таки была полька. Так что разговор вернулся к ребенку моей собеседницы, который ходит в садик, а это такое счастье.
Я поинтересовался, новый ли это садик.
Оказалось, что да и что он всецело оправдал все их ожидания. Там так внимательно относятся к деткам. И так замечательно готовят к школе — столько разных занятий с малышами! Мы последовательно обговорили каждое.
Я вертел головой то влево, то вправо: десять минут с одной соседкой, десять с другой, словно смотришь в замедленном показе теннисный матч на Уимблдоне. Я уже ничего не соображал. Чем больше слушал, тем меньше понимал. Будто их пальцы проникли в мой мозг и разъединили контакты.
Когда здешняя иностранка в фартучке подошла снова долить мне бокал, я увидел в ее глазах немое страдание.
Мне представлялось, что «званый ужин» у друга — это беседа с ним, допустим, с его женой и, скажем, еще с парочкой гостей, — оживленный общий разговор. Как в пабе или кафе.
Я ошибся.
Мне и в голову не пришло, что я три часа буду разговаривать с женами незнакомых мне людей. Ощущение, что ты сидишь в метро и пытаешься заговорить с соседками, причем у тебя даже нет с собой газеты, чтобы уткнуться в нее и перевести дух.
Кофе подали в час. К этому моменту думать я уже не мог. И забыл все, что когда-либо знал.
В половине второго я, спотыкаясь, побрел наверх. В общей сложности я выпил не меньше бутылки мерсо и полторы — «Ла Доминик» (Стеллингс до сих пор любил этот, как он однажды выразился «петрюс для бедных»). И подбирался к середине второй пачки «Бенсон энд Хеджес».
У камина стояли двое мужчин.
— Привет, вы ведь у нас… мм…
— Майк.
— Ну да. Конечно, Майк. Мы как раз обсуждаем школу, которую только что открыли в Кембридж-Гарденс — вы же знаете?
Внутри меня тихо разгоралась странная ярость… Но я был сильно утомлен и пьян, да и волшебство голубой таблетки заиграло напоследок в моих жилах, стоило хорошенько затянуться превосходным виргинским табаком.
— И не говорите, — сказал я, — о такой школе можно только мечтать.
Вернувшись домой глубокой ночью, я попытался восстановить пошатнувшееся душевное здоровье чтением дневника. Лежа в темноте, я выбрал свою любимую запись: самую первую.
Вторник 25 мая 1972
Я решила вести дневник. Меня зовут Дженнифер Аркланд, мне девятнадцать лет. Я поступила на исторический факультет, только что закончились вступительные экзамены. Проходной балл не сообщают, но отметки я получила хорошие, даже не ожидала.
Раньше я никогда не вела дневника, поэтому как-то не по себе. Должна ли я представиться? Но зачем? Я не собираюсь никому его показывать.
Но если не показывать, то зачем вообще сюда писать? Может, это «глубоко подсознательное» желание, чтобы меня прочли, разоблачили и пристыдили? Вряд ли.
Пишу я по двум причинам, — во всяком случае, двум известным мне. Первая — я смогу перечитывать дневник в старости или даже в среднем возрасте. Кстати, жаль все-таки, что нас в детстве так мало фотографировали. Всегда, наверное, кажется: сегодня обычный день, ничего особенного, нет ничего такого, что стоило бы записать. А на самом деле есть. Было. Почему? Потому что это и есть всё.
Не хочу, чтобы это прозвучало как меланхолия первокурсницы: «рождение, спаривание, смерть, вот, в сущности, и все». Нет. Ключевое слово «всё». Потому что оно столько вмещает.
А хочу я сказать, что подход у меня не телеологический (роскошное слово с семинара доктора Абрахама про пуритан. Вот у них правда был тел. п-д). Я считаю, что жить, дышать, быть с другими людьми, которых любишь, дружески делиться с ними мыслями, рассказами, поддержкой и любовью — это и есть совокупность всего, что мы есть и что можем сделать. Не верю, что все эти впеч. можно загнать в телеол. категории «формы» и «пути».
Убеждена, что богатства, получаемого от этого обмена, вполне достаточно.
«Достаточно для чего?» — спросишь меня ты, Гипотетический Читатель. Но без тел. п-да нет ни концепции, ни критериев, на основании которых чувство, что ты живой, может быть оценено как достаточное или недостаточное. Так что вопрос некорректен, дорогой ГЧ!
Думаю, достаточно для того, чтобы я ощущала счастье, любопытство и полноту жизни. Так я это воспринимаю. Счастье агностика (т. е. щенячий восторг. Очень надеюсь, что рассуждаю чуточку глубже, чем вот это вот).
В чем тут дело? Ну, возможно, любовь, генерируемая всеми хорошими и светлыми людьми, каким-то образом пополняет уже существующий в мире запас доброты, который остается и после ухода самих людей. (Хипповские сантименты, скажете? А вот и нет, все так и есть и легко доказуемо от противного.) Без прекрасных примеров этого, сохраненных в литературе, наша жизнь лишилась бы смысла, того самого, трансцендентного и выходящего за рамки Гоббсова эмпиризма. Так что светлые чувства долговечны, и мне кажется, они сохраняются еще и через память, благодаря в том числе слову, как устному, в семейном предании, так и письменному. Таким образом жизнь, хоть она и лишена какого бы то ни было смысла в критериях телеологии, обладает практическим предназначением: ведь то, как мы живем, может улучшить переживания других людей, даже тех, кому еще предстоит родиться. А значит, есть некоторые (спорные, поскольку сложно определить критерий) основания говорить и о ее ценности. Для меня-то это очевидно, как аксиома.
И как раз подводит ко второй причине завести дневник. Первая — чтобы было что почитать с удовольствием, если вдруг придет такой каприз. А вторая — потому что я чувствую себя счастливой. Раньше этого не было, и я понимаю, что так будет не всегда, вот и заготавливаю «консервы счастья», хочу сохранить не только для истории, но про запас на черный день. Как другие варят чатни или квасят капусту.
