Холм псов - Якуб Жульчик

– Что ты, сука, сказал? Ты мне? Чувак? – отозвался Бернат и был рядом, а я стоял. Стоял и не отступал ни на шаг.

– Тебе, – сказал я. А Бернат размахнулся, медленно и тяжело, и его рука повисла в воздухе, и тогда между нами появилась Дарья.

– Пойдем, – сказала. – Пойдем отсюда.

– Я тебя захуярю, – пообещал Бернат. И вдруг уселся на пол, как ребенок, который только-только научился ходить, и все, кто сидел в кругу, вдруг принялись смеяться.

И помню, как она потянула меня за руку, и мы пошли вниз, помню, что подхватил ее под руку, когда она чуть не свалилась на лестнице, и помню, что она все отводила волосы от лица, и из-за этого чуть не наступила на Ярецкого, который все еще лежал на полу в позе морской звезды.

– А может, ты вернешься его поцеловать? – спросил я.

– Перестань, – сказала она, и ее голос начал крошиться, влажнеть. Она открыла входную дверь. Вышла наружу, а я – следом.

– А что? Может, ты именно с ним в первый раз трахалась? С молодым Бернатом? – спросил я. Я весь был тяжелым, заледеневшим. У меня болел желудок, словно там закрыли живых, рвущих его когтями зверей. Помню, закурил, забыв, что одну сигарету уже держу в пальцах.

– Перестань, Миколай! – крикнула она и начала плакать, а я помню, что мне это нравилось, ведь я хотел ее наказать.

Помню, как подумал тогда, что, может, ее мать и права. Может, Дарья и правда не делает ничего, кроме как работает передком. Что она спала не только с трехметровым безликим и с молодым Бернатом. Может, она обслужила половину Зыборка, реализовала каждую свою фантазию, и еще недавно не делала этого только с таким худым, прыщавым, длинноволосым уродом, как я.

– Тебя не было. Ты куда-то ушел. Это только игра, – сказала она и разревелась во весь голос. – Это только такая игра, – повторила громко, с заложенным носом, по которому стекал макияж.

– Какая, сука, игра? – вскинулся я. Мне хотелось орать.

– Я люблю тебя, – сказала она сквозь слезы. Выглядела как семь несчастий.

Эта дача, все это: мой отец, пиво, макумба, которую я не выпил, вчерашний секс, Трупак, Зыборк – все это было уже чересчур.

– Я возвращаюсь в Зыборк, – сказал я. – Пешком, на хрен.

– Я люблю тебя, люблю тебя, Миколай, – повторила она, страшно плача.

Может, она просто была безнадежной, глупой и вовсе не такой красивой, а я – просто воодушевлен тем фактом, что впервые у меня есть девушка.

– Не делай этого, – сказала она.

Мне стало ее жаль. Да, именно это чувство. Мне стало ее жаль. Я не привык, чтобы кто-то плакал из-за меня. Помню, я подошел и обнял ее. Что она ужасно пахла, потом и сигаретами.

И все же я хотел бросить все и вернуться в Зыборк, хотя на самом деле незачем было так поступать: то, что здесь и сейчас, было всей моей жизнью, всем моим миром, плохим и хорошим, выгравированным в сердце, а потому я обнял ее посильнее, позволяя, чтобы она высморкалась мне в солнечное сплетение, и сказал:

– Я тоже люблю тебя, Дарья.

Не помню, отчего я так сказал. И что имел в виду. Что я тогда чувствовал. Или просто хотел, чтобы она перестала плакать? И любил ли я ее вообще? Помню, что да, любил, но, может, просто путал любовь с тем, что почувствовал после ее смерти.

И, наверное, я никогда не перестану об этом думать.

– Я тебя – сильно, – сказала она и перестала плакать, начав просто шмыгать носом.

На рассвете полиция нашла Гжеся у дороги: вроде бы он все еще был пьян.

Как утверждают, курил сигарету за сигаретой, щелкал окурками в проезжающие машины, словно бы дожидаясь их. Когда, наконец, увидел полицию – сплюнул. «Тот толстяк-инспектор наверняка присутствовал лично и слегка его придавил», – подумалось мне, поскольку Гжесь поглядывал на полицейского так, словно хотел перекусить ему сонную артерию. Немо шевелил губами, а выдыхаемый им воздух мог бы складываться в слова: «сукин сын», «захуярю» и «гребаный».

– Вы же знаете, кто порешил Берната, ну же, сука, из моего сына убийцу делать смысла нет, – мой отец стоял, опершись о стену, руки его были опущены вдоль тела, кулаки сжаты.

– Успокойся, Томек, – говорил ему инспектор, толстый и лысый чувак с нарисованной на лице сердечной недостаточностью.

– Вы прекрасно знаете, – повторил отец.

– Мы знаем? – спросил инспектор. – Томек, тебе есть что сказать? Тогда давай, ну. Давай присядь, и мы все запротоколируем, может, даже пойдешь главным свидетелем.

– У меня нет доказательств, – голос отца был приглушен, словно пробиваясь сквозь натолканную в горло вату.

– Томек, не серди меня, – сказал инспектор. – Не серди меня. Если есть что сказать – то давай. Давай, расскажи все. Но ты только ляпаешь грязью, ходишь среди людей, болтаешь что ни попадя.

– Я не ляпаю грязью. Я знаю, какова правда.

– Правда? Правда такова, что у нас на руках явный след к русским, которые порешили твоего приятеля, – ответил инспектор.

– Да, у вас явный след к русским? Тогда отчего здесь он?! – крикнул отец, тыча пальцем в Гжеся.

Гжесь слушал молча, стоя с широко расставленными ногами, опершись о стену, с руками перед собой, словно показывал всем, что они не скованы. Но на самом деле держал одной рукой запястье второй, чтобы скрыть, как они трясутся.

– По паре причин, – сказал комендант.

– По каким причинам?

– По паре, – повторил комендант.

– По какой паре? – дожимал отец.

Комендант некоторое время молчал.

– Мы нашли нож. Там, где был Бернат. С его отпечатками пальцев, – он ткнул пальцем в Гжеся.

– Со мной говори! – крикнул ему Гжесь.

– Какой нож? – спросил отец.

– «Бабочка». Нож. Раскладной, Томек, – комендант вздохнул.

– Да я потерял тот нож. Потерял его месяц назад, – прошипел Гжесь.

– Так что ты там делал? Зачем туда полез? – отец повернулся к Гжесю.

– Никуда я не лез. Не был я там. Потерял, блядь, нож месяц тому назад, – повторял Гжесь.

– Как это «потерял»? Когда потерял? Какую-то ерунду несешь, – инспектор говорил ему, но избегал смотреть в глаза.

– Потерял, потому что пьяный, сука, был, на хрен, ты каждый вечер пьяным ходишь и теряешь все подряд, жену ты, сука, по пьяни потерял, – прошипел отец.

Инспектор снова вздохнул. Казалось, его болезнь вот-вот возьмет верх.

– Успокойся, – сказал мой отец брату. Гжесь, может, и не успокоился, но заткнулся, только сильнее сжал руки. Я видел, что он изо всех сил старается смотреть в пол.

– Томек, ну, мы должны его придержать, я понимаю, что ошибка, но прокуратура давит.