Большая реставрация обеда - Иржи Грошек

«А скажи-ка, Мошка, – спрашивал я, – чем же Марыся отличается от Белыси?» – «Если не вдаваться в подробности, – важничал Мошка, перелистывая свои книги, – то надо обобщать!» – «Валяй!» – разрешал я. «Марыси ходят гуськом, – обобщал Мошка, – на довольно далекие расстояния, подтверждая тем самым американскую мудрость, что у семи гномов – Белыся без глаза». – «Ну, ты и начитался!» – удивлялся я. «Так точно! – Мошка по-военному отдавал честь и раскрывал страшную церковную тайну. – У нас батюшка-то – партийный!» Каким образом этот батюшка стал членом коммунистической партии – Мошка не уточнял.

И в какой-то момент меня стали одолевать разногласия между органами и чувствами. То есть при осязании мною нередко овладевал страх, а при обонянии нашего поросенка – странная печаль. Всё относительно книгохранилища мне виделось потусторонним, и, выходя на улицу, я боялся навсегда потерять гравитацию и улететь к чертовой матери. Тем более что мои опасения подтверждались картинами Марка Шагала про то, как евреи порхают над странной местностью и никак не могут определиться. Я не был евреем, и город Биш – не земля обетованная. Тогда откуда такое необъективное восприятие реальности?!

Неестественное ощущение отчего дома меня абсолютно не радовало. Когда висишь вверх тормашками и все время рискуешь расквасить морду о свою же малую родину. Поэтому я загружался лозунгами для большего тяготения к отчизне: «Партия – наш рулевой!», «Все мы сгинем, а дело еще поживет!» – и опускался на землю, вроде как остальные люди. Работал, служил, защищал, поглаживал, то есть любил свою малую родину, где находились книгохранилище, бабушка и тополь, который я посадил под окнами книгохранилища. А вот с остальной родиной у меня возникали проблемы. Она была слишком большая для любви и совершала поступки выше моего понимания. Я просто думал, что главная родина не пропадет и не заплачет, если придется ее покинуть. Потому что, по всем приметам, у главной родины были свои сволочные дети, которые о ней заботились и наслаждались взаимностью. А ваш покорный слуга, наверное, уродился бастардом и не мог унаследовать дело, к которому не питал ни малейших родственных чувств.

Но главная родина меня не отпускала, скорее всего из вредности. «Заведите себе волнистых попугайчиков!» – нередко предлагал я. Однако такой равноценный обмен по какой-то причине не устраивал главную родину. Она лицемерно корчила из себя мать-героиню и сообщала соседкам, что в дружной семье уродов живется всем хорошо – и родным, и неродным детям. Воспитанные ребята, выйдя из дома, должны были встать посреди двора и показательно помахать маме ручкой, чтобы все видели – как горячо они любят свою героиню. «Я, такой-то сякой-то, в трезвом уме и светлой памяти перед лицом своих товарищей торжественно клянусь!» Тогда главная родина высунет из окна свою морду, помашет в ответ и улыбнется со всех плакатов. Но мне почему-то не нравилось искусственно возбуждать свои чувства, да посреди двора, и поэтому я сидел дома, чтоб не позорить свою главную родину перед соседками…

– Вы знаете, почему помидор красный?!

– Он воплощает в себе чувство долга.

– Кто?! Помидор?!

– Нет. Чувство долга воплощает в себе цвет помидора.

– Почему?

– Потому, что он частичка красного знамени.

– Кто?! Помидор?!

– Ваша мамаша!

– Прекратите истерику! Ответ неправильный!

– Тогда мой ответ – помидор!

– Что «помидор»?

– Все – «помидор»!

– Ну, хорошо… А что вы думаете о зеленом цвете?

– Он воплощает в себе незрелые помидоры!

– Приходите, когда созреете…

И компетентные органы не выпускали меня за пределы родины с такими неадекватными чувствами. «Вы знаете, почему помидор красный?! Вы знаете, почему помидор красный?! Вы хотите об этом поговорить?!» Органы говорили, что за границей другие органы, среди которых нет сердца. Вначале они поиграют на моих чувствах, а потом дадут тридцать долларов. На эти деньги можно купить жевательную резинку и сдохнуть под забором! «Ты хочешь продать свою родину за бубли-гум?!» – интересовались органы, особенно напирая на «тридцать долларов». И скорее всего органы ждали от меня благодарности, что я появился на свет при их непосредственном участии, но чувства пели другое, и я не испытывал благодарности к органам.

«Come together! Right now! Over me!»[28]– пели чувства, а я аккомпанировал им на ударной установке – «Ффшшших! Бум, бум, бууум! Ффшшших! Бум, бум, бууум!», рискуя получить медицинскую справку, как у Йогана Мошки. Ведь, находясь между органами и чувствами, ты болтаешься, как неизвестный предмет в проруби, а компетентные органы умели мастерски находить синонимы такому времяпрепровождению. Можете назвать это космополитизмом, а у меня язык не поворачивается… Я просто отъехал всеми чувствами за границу, а телом остался на исторической родине. «Come together!» И стал называть себя Йиржи Геллером втайне от компетентных органов.

Участвовал телом в строительстве коммунизма, сочинял юмористические рассказы, играл в ансамбле на ударных инструментах и продвигал «Камтугезу» в жизнь под видом пародий. Время от времени матерился на популярную мелодию «Запуск и прохождение советской баллистической ракеты сквозь плотные слои атмосферы», которую передавали на частоте радиостанции «Голос Америки». А тонкая пародийная операция с «Камтугезой» проходила без осложнений! Ведь если из песни вырезать непонятные английские слова и заменить на трансплантанты – компетентные органы не отторгались. «Белфаст» превращался в композицию «Про галоши», которых у нас хватало, чтобы обуть Южную и Центральную Африку. И как об этом не догадалась главная родина – снабдить всех галошами по обе стороны от экватора?!

Куплет:

Покупайте галоши! Покупайте галоши!

Покупайте галоши, вы!

Наш товар – очень, очень хороший!

Не линяет, не рвется! Не ржавеет, не гнется!

Из резины и кожи – тоже

Производим наши галоши!

Припев:

Хватай! Таскай!

А потом приходи и еще покупай!

Бери! Носи!

А потом приходи и еще проси!

Рефрен:

Я купил, я купил!

Их под мышкой носил!

В чемодане таскал!

Не помял, не порвал!

От души:

О-у! Во-у!

И никакой трагедии! Подобными глупостями я занимался лет десять, изредка полагая, что напишу об этом очень смешной роман и назову его «Камтугеза». Но время шло, и в двадцать пять я сократил свои сатирические амбиции до повести, а в тридцать уже чувствовал себя на рассказ с подагрой. Говорят, что в конце концов мечтаешь о стакане воды, который тебе подадут компетентные органы. Да что теперь о них вспоминать?!

А чувство со временем начинает выглядеть как старое полупальто, побитое молью. Которое жалко выбросить и которое вышло из моды. Изредка ты достаешь его из кладовки, кряхтя напяливаешь на себя и красуешься на потеху молоденьким девушкам. Ты говоришь, шаркая ножкой: «Позвольте вас пригласить на романтический танец в стиле семидесятых!» – и выглядишь смешно, потому что давно не смотрел на себя в зеркало. А там старое лохматое чучело с непонятными чувствами.