Звезда Одессы - Герман Кох

Да, в конце концов я выбрал «чероки», предполагая, что Давид, несмотря на свое скептическое отношение к нему («машина для скучающих молодых мамаш, чтобы ездить за покупками»), сменит гнев на милость, когда автомобиль черного цвета в натуральную величину встанет у двери. Предположение оказалось верным: совершая первую пробную поездку по окружной дороге, я на полной скорости перевел «чероки» в левый ряд и краем глаза увидел лицо сына. «Stuck in the Middle with You» звучало очень громко, и сначала я не смог понять, что именно Давид, повернувшись в мою сторону, кричит прямо мне в ухо. «Конечно!» — закричал я в ответ, когда он повторил свой вопрос.

На парковочной площадке у Амстердамского леса мы поменялись местами. Можно было ожидать, что Давид сразу же до упора выжмет педаль газа, но он осторожно сделал круг, проехав мимо припаркованных машин, между деревьями. Мы опустили стекла и теперь оба опирались локтем о двери.

— Очень круто! — сказал он, прибавив газу, но явно испугался и тут же нажал на тормоз.

— И сколько все это стоит? — спросил он уже на обратном пути.

Я назвал сумму.

— Я записался на «Миллионера недели», — добавил я. — При моих-то знаниях, думаю, можно авансом купить настоящую машину.

* * *

— Пойду возьму его, — говорю я и уже хочу встать, но Давид останавливает меня жестом.

— Я только хотел узнать, где этот диск, — говорит он.

Несколько минут мы в молчании пьем кофе, глоток за глотком.

— Сегодня похороны, — наконец говорит Давид. — Твоего друга.

— Да.

Затаив дыхание, я жду, что последует дальше. Невольно бросаю взгляд на третий этаж, но занавески нашей спальни еще задернуты.

— Его ведь застрелили? — спрашивает сын.

— Да.

— А кто?

— Этого мы… они пока не знают. Полиция проводит расследование.

Подтягиваюсь в шезлонге повыше, чтобы сесть прямо. Что-то во мне самом хочет расслабиться, хочет, чтобы этому разговору с Давидом не было конца, чтобы нас только под вечер нашли здесь, в саду, мирно заснувшими: отец обнимает сына, чей-то голос будит нас обоих, а потом — лишь воспоминание о чем-то особенном, и нельзя сказать, почему оно было таким.

— Он был хорошим другом? — спрашивает Давид.

Смотрю на него. Делаю вид, что размышляю. Не могу вспомнить, когда в последний раз сын задавал мне так много вопросов подряд; к тому же его интерес выглядит искренним. Когда в последний раз он проявлял интерес к чему-нибудь, прямо или косвенно связанному со мной? Разглядываю его лицо, но оно остается серьезным: ни тени иронии или скуки. Это не просто соблюдение приличий, ведь именно сегодня хоронят знакомого — или друга — его отца.

— Странно… — говорю я и не знаю, как продолжить.

Вообще-то, я хочу рассказать Давиду целую историю, как делал раньше, но не знаю, с чего начать: с кота, прыгнувшего ко мне на колени? Чем закончить, тоже не знаю. И поэтому у нас теперь дом с собственным садом… Я невольно разражаюсь смехом. Но сын все еще сидит на садовом стуле, положив ногу на ногу, и вопросительно смотрит на меня.

— Нет, мне надо думать о чем-нибудь забавном, — говорю я. — О чем-нибудь забавном… было с Максом… давным-давно.

И все-таки я начинаю с самого начала: с нашей первой встречи в туалете коллежа имени Эразма, с одежды Макса, отличавшейся от наших курток в стиле хиппи, с пакетиков дури в фаре его «Мобилетты»… Я кое-как пересказываю сыну, насколько это возможно, наши фантазии об учителе французского и его жене с торчащими серыми волосами, которая работала в библиотеке.

По лицу Давида видно, что я завладел его вниманием: слушая рассказ об учителе французского, он время от времени хихикает.

— Забыл, как его зовут, твоего учителя географии, — прерываю я описание белых ягодиц господина Бирворта, разминаемых пальцами его жены. — Того, с мерзкой матерчатой сумкой, который был на мирной демонстрации. И ездил на «опеле».

— Вервурд.

— Ну да, Вервурд. Ты тоже можешь попробовать.

— Что попробовать?

— Представить себе, как он трахает собственную жену. У него есть жена?

Давид задумывается.

— Наверное.

— Вероятно, жена приготовила к его возвращению домой что-нибудь вегетарианское. Вегетарианская еда может быть очень вкусной, но люди, которые ходят на мирные демонстрации, не умеют готовить. Обед пахнет отвратительно — водорослями и мертвыми растениями, но господин Вервурд кладет свою матерчатую сумку на стул, явно намереваясь после еды оттрахать собственную жену…

— Папа…

Слишком поздно я замечаю, что сын посмеивался над последним эпизодом только из вежливости; он все еще улыбается, но все-таки, кажется, улыбку вызываю я сам, а не мой рассказ.

— Что, мальчик? — говорю я поспешно.

— Тот учитель французского: как его звали?

Теперь есть две возможности, думаю я, но сразу отметаю первую из них (назвать другое имя), и остается только одна.

— Э… как его звали? — говорю я, придавая лицу задумчивое выражение. — Погоди… совсем обычное имя… Бирворт! Да, именно так! Господин Бирворт. Самая подходящая фамилия для болвана, который целыми днями грызет ногти.

Я опять смеюсь, но Давид все еще серьезен.

— Недавно была передача по телевизору, — говорит он. — Там говорили про учителя французского, которого тоже звали господин Бирворт.

Должно быть, я смотрю чрезвычайно заинтересованно; во всяком случае, надеюсь на это.

— Не вся передача была про него, — продолжает Давид, — но это, наверное, одно из трех важнейших дел, которые в ней рассматривались. Передача о нераскрытых нападениях и убийствах, «Место преступления» или «Объявлен розыск», не помню, какая именно.

Я проклинаю себя за явный недостаток внимания: обычно газеты писали о делах из этих программ в день их выхода в эфир. Одновременно я мысленно пытаюсь вернуться в тот вечер, когда в новостях канала АТ5 мы впервые услышали об убийстве бывшего учителя французского. Вижу диван в доме шурина и невестки: слева от меня сидел шурин, а справа — его дочь, но где же был Давид?

— О! И что они сказали? — спрашиваю я, чтобы не затягивать паузу.

Давид пожимает плечами:

— Да ну, обычная туфта: все следы затоптаны, но, похоже, этот господин Бирворт сам открыл дверь убийце, потому что следов взлома нет, и все такое. И теперь они перешерстят все файлы с бывшими учениками, а еще они спрашивают, не хотят ли бывшие ученики сами о себе сообщить, или, может быть, они от кого-нибудь знают, что кто-то питал к убитому особую неприязнь.

Против собственной воли я начинаю хихикать.

— Особую неприязнь? Так и сказали?

Мой пятнадцатилетний сын, будто погрузившись в задумчивость, смотрит в свою кофейную кружку, потом поднимает голову и смотрит мне в глаза.