Габриэль Гарсиа Маркес - Сергей Марков

«Восстание против Батисты — это первая революция на Кубе, которую следует действительно считать революцией. Движение Кастро вселяет большие надежды. Некоторые среди приближённых Батисты были стоящими и честными людьми. Но большинство — воры, насильники, садисты, палачи. Они пытали даже детей, иногда с такой жестокостью, что им ничего не оставалось потом, как убивать своих жертв. Суды и казни, предпринятые Кастро, необходимы… Я высказываюсь за революцию Кастро, ибо она пользуется истинной поддержкой народа. Я верю в его дело».

На прощальном коктейле в «Ривьере» Плинио и Габриель познакомились с молодым, весёлым, показавшимся поначалу немного не в себе (впрочем, эйфория революции многих таковыми сделала) журналистом, критиком, поэтом, карикатуристом Самуэлем Фейхоо, как раз бравшим интервью у Хемингуэя перед самым его отъездом в Сан-Вэлли в Штаты. А о том знакомстве с Маркесом уже автору этих строк в Гаване рассказывал Самуэль Фейхоо ровно через двадцать лет, в 1979-м, в ресторане «1830» у речушки Альмендарес, отделявшей от остальной Гаваны престижный район Мирамар.

— Я увидел его во «Флоридите», подошёл, заговорили о кризисе литературы, о бейсболе, о том, почему он отказался от предложения стать членом Академии искусств и литературы США (был убеждён, что все заседания, банкеты противопоказаны литературе), о роли войны для писателя, о правде и вымысле, о детективах и порнографии, об астрономии!..

— Прошу прощения, но обо всём этом со всемирно знаменитым Хемингуэем говорили вы, компаньеро Фейхоо, в ту пору начинающий кубинский литератор? — недоверчиво спросил я уже немолодого, но порой словно уносящегося куда-то то ли ввысь, то ли вообще в прострацию поэта-исследователя, похожего чем-то на страуса.

— Он мне чуть в лоб не дал, когда я в пятый раз назвал его мистером, он требовал называть себя амиго, другом! И я читал ему стихи, свои и в собственном переводе…

— А компаньеро Гильен говорил, что Хемингуэй был зазнавшимся янки и кубинских литераторов не жаловал, — удивлялся я.

— Это Гильен, у него амбиции! А я был простым парнем, активным журналистом. И я спросил Хемингуэя: «Давно ваших вещей не выходило, что вы сейчас делаете, амиго?» Он помрачнел и так взглянул на меня исподлобья, что я не сомневался: врежет, кулак у него с мою голову! Но подумал, что удар всё же получу от классика! «Дерьмо ем!» — ответил он. Когда я рассказал о разговоре Габо, он в восторг пришёл! А потом я увидел, что именно этим он и завершил повесть «Полковнику никто не пишет»! Так что и я, Самуэль Фейхоо, внёс лепту. Хотя, конечно, что до какого-то Фейхоо лауреатам Нобеля?

Двадцать первого января 1959 года в Национальном дворце Фидель Кастро произнёс пятичасовую обличительную речь. Он сравнивал преступления, совершённые в период диктатуры, с теми, которые были осуждены в Нюрнберге, приводил шокирующие факты, утверждал, что общенациональный опрос показал: «девяносто три процента населения Кубы одобряют суды и казни»!.. На следующий день газета «Ла Революсьон» писала, что расстрелы являются возмездием «варварам, которые насиловали детей и женщин, вырывали у людей глаза, кастрировали, жгли огнём, отрывали яички и сдирали ногти, запихивали железки в женские влагалища, отрезали пальцы — тем, чьи действия, мягко выражаясь, представляют собой ужасающую картину».

Вернувшись из Гаваны, Мендоса улетел в Колумбию. Маркес остался в Каракасе — зарабатывал деньги в журнале «Венесуэла графика», а по ночам корпел над прозой. Перечитав «Полковнику никто не пишет», сопоставив «Старика и море» с кубинской действительностью, с рыбаками из Кохимара, с мальчишками, с которыми разговаривал на улицах, Маркес вновь принялся за повесть. Мерседес была против — она считала, что художники, слишком долго работающие над одной картиной, её «записывают», она утрачивает первоначальную свежесть и вянет, как цветы.

В конце февраля Маркес получил письмо из Мехико от друга Мутиса. Тот описывал Мексику, её памятники, природу, политические свободы, вернисажи, книжные ярмарки, кинофестивали… Мутис писал, что в Мексике Габо осуществит мечту писать сценарии, по которым будут сниматься картины со звёздами. Но когда Маркес решился-таки перебираться в Мехико, пришло известие, что за левацкие взгляды, прокоммунистические, протроцкистские высказывания (на самом деле — за растрату средств на угощения и поддержку многочисленных друзей, в том числе Маркеса, из бюджета компании «Эссо», отдел рекламы в которой возглавлял) Мутис угодил в тюрьму.

В иллюстрированном журнале «Боэмия», который, как и прежде, доставляли из Гаваны, Маркес читал пространные выступления Фиделя. Тот уверял, что у кубинской национально-освободительной революции нет и никогда не будет ничего общего с «коммунистическими диктатурами СССР и Восточной Европы, держащими свои народы в застенках и утопившими в крови попытку народного восстания в Венгрии».

Почти ежедневно латиноамериканские газеты писали о Кубе. Высказывались и недоумения по поводу того, что Фидель и его молодые соратники-барбудос, захватившие власть, не повели себя так, как поступают обычно после переворота, например, как в своё время большевики в России, и не расселились в царских хоромах — в многочисленных шикарных резиденциях диктатора Батисты.

«В очень тесном помещении, приспособленном под спальню, где всюду были разбросаны книги, оружие и длинные толстые сигары, — рассказывал о встрече с Че Геварой корреспонденту одной из газет посетивший Гавану чилийский сенатор Сальвадор Альенде, врач по образованию, как и Че, — на походной раскладушке лежал голый по пояс человек в зелёно-оливковых штанах, с длинными волосами, с пронзительным взглядом огромных тёмных глаз и ингалятором в руке. Жестом он попросил меня подождать, пока справится с сильным приступом астмы. В течение нескольких минут я наблюдал за ним и видел лихорадочный блеск его глаз. Передо мной лежал скошенный жестоким недугом один из великих борцов Америки. Потом мы разговорились. Он без рисовки мне сказал, что на всём протяжении повстанческой войны астма не давала ему покоя…»

«Венесуэла графика» тем временем становилась на потребу публики всё более «порнографика». Однажды утром увидев в киоске продающийся номер со своим репортажем со съёмочной площадки, где снималось мягкое порно, Маркес понял, что ему уже неудобно представляться корреспондентом такого журнала. Дома Мерседес, его «священный крокодил», робко спрашивала, не лучше ли ему всё-таки бросить эту работу, хотя за неё и платят деньги — репутация дороже.

Ночью, когда Маркесу захотелось порвать рукопись «Полковника» и переписать заново, из Боготы позвонил Плинио, хмельной и весёлый, заявил, что их ждут великие дела. Габриель осведомился, сколько его друг выпил. Плинио ответил, что не важно, сколько, главное, с кем и за что, а пил он с мексиканцем Родриго Суаресом, которого послал Фидель создавать первое в Америке революционное информационное агентство с целью надрать буржуям жопы, расхерачить, как выразился мексиканец, со слов, видимо, самого Кастро, империалистическую монополию на информацию. Мексиканец для этого и прилетел в Колумбию, а другие полетели в Аргентину и повсюду! Этот гонец обратился к нему, Плинио Мендосе, как к одному из лучших колумбийских журналистов, с предложением возглавить агентство «Пренса Латина» и вывалил на стол кучу долларов, мол, открывай офис, деньжат подкинем, национализируем остатки банков, гостиниц, кораблей, да и всё к чёртовой матери!.. В общем, Плинио согласился возглавить агентство Фиделя и аргентинца Че Гевары, но с условием, что Габо в нём станет редактором и получать они будут одинаковую зарплату. Мексиканец согласился. За это и выпили.