Черный ветер, белый снег. Новый рассвет национальной идеи - Чарльз Кловер

Традиционалисты стремились к разрыву с обыденным миром и презирали все «мещанское». Эвола утверждал, что настала Кали-юга, темная эпоха разнузданных материальных аппетитов, духовного помрачения и всеобщего заблуждения. Чтобы этому противостоять и возродить первозданность, Эвола конструировал мир духовного и божественного. Он настаивал на жесткой иерархии в политической жизни и делил человечество на касты, которыми определялась основная функция каждого в обществе. «Духовный расизм» Эволы поддержал в 1941 году Муссолини. Войну Эвола считал своего рода терапией, которая приведет человечество к более развитым формам духовного существования. Исследователь феномена крайне правых Франко Феррарези писал: «Идеи Эволы можно рассматривать как наиболее радикально и последовательно антиэгалитарную, антилиберальную, антидемократическую, антинародную систему XX века»[286].

Южинский кружок, по крайней мере та его часть, которая сохранилась под руководством Головина, тоже тешилась фашистским китчем: помимо портретов Гитлера и «римского приветствия» они пели песни во славу СС. Дудинский запомнил некоторые из них и позволил мне как-то раз записать их у себя в московской квартире, среди авангардной живописи, напоив меня чаем с медом. Вот текст одной из них:

Некоторые из участников кружка писали откровенно фашистские книги, как «Ориентация – Север» Джемаля, опубликованная в самиздате в 1979 году. Они копировали и переводили все сочинения европейских крайне правых, до которых им удавалось добраться. Как и другие группы диссидентов, они начали добывать сведения о единомышленниках за рубежом, с почтением воспринимая западную литературу по интересовавшему их вопросу. Терроризм европейских правых радикалов, среди которых были и последователи Эволы, достиг пика к 1980 году. В то лето и осень произошел ряд взрывов и нападений на вокзале в Болонье, в парижской синагоге, во время мюнхенского Октоберфеста, знаменовавших возрождение правых радикалов на Европейском континенте как былой смертоносной силы.

Юношеский бунт Дугина увлекал его ко все более откровенной фашистской идеологии. На тот момент он был, несомненно, самым талантливым и умным членом кружка. Его интерес к Эволе развивался естественным образом из чтения оккультной литературы, мистических текстов и особенно Генона, которого открыли его товарищи по кружку. Трудно преувеличить потребность в новых идеях, которой они томились в удушливой атмосфере официальной цензуры. Все запретное, все гонимое автоматически становилось для них обаятельным. Даже если запрет был обоснованным, как в случае с Эволой, это ограничение само по себе пробуждало острое желание прочесть, узнать. Эвола послужил для Дугина, Джемаля и некоторых других связующим звеном между их оккультными интересами и юношеским бунтом – и политикой.

Принадлежность к диссидентским кружкам означала – по крайней мере, в ту пору, – что у Дугина не было надежды получить нормальную работу в официальном печатном издании или опубликоваться в каком-нибудь массовом толстом журнале. Его регулярное присутствие на собраниях уже обратило на себя внимание милиции и КГБ.

И вскоре КГБ занялось этой группой вплотную. Первым делом взялись за Дугина. В 1983 году друг Дудинского отдал Дугину на хранение архив Мамлеева. В декабре Дугин под именем Ганса Зиверса провел в арт-студии Геннадия Доброва гитарный концерт примерно для тридцати слушателей.

Он спел и свой прославленный хит «П-ц проклятому Совдепу». И не пришлось долго ждать, вспоминает Дугин: вскоре группа офицеров КГБ в гражданской одежде появилась у дверей его квартиры. Мать разбудила Александра, и его увели, а другая группа гебистов обыскала квартиру и конфисковала архив. Дудинский и Жигалкин в один голос высказывают подозрение, что за арестом и обыском стоял отец Дугина. «Наверное, решил, что дело зашло слишком далеко», – сказал Жигалкин, чья жена, художница, тоже подвергалась допросам в КГБ. Эти процедуры были уже не так устрашающи, как в 1930-х, когда за ними с неизбежностью следовал долгий лагерный срок, если не расстрел. Тем не менее, вспоминает Жигалкин, «это длилось целый день, светили лампой в лицо и сулили Сибирь. Очень неприятно на самом деле».

Гебешники вытащили Дугина из машины, провели по короткому лестничному пролету с черного хода на Лубянку, во внушавшую ужас штаб-квартиру КГБ. Там, внутри, горел свет, трудились люди, был обычный рабочий день: эта организация любит превращать ночь в день. Дугина (козлиная бородка, хипстерский наряд) отвели в небольшой кабинет для допросов. Стол, три стула, лампа. На столе папка – архив Мамлеева, в основном рукописный.

Хозяин кабинета привычно усталым голосом велел ему сесть и направил свет лампы в лицо. Как в кино, лицо допрашивающего парило на краю слепящего круга света, качалось, плыло, сбивало с толку. «Вы что, молодой человек, идиот? Какой конец? Советский Союз будет стоять вечно, это вечная реальность. Посмотрите на нас, на наши здания. Посмотрите на нашу мордатость… А вы кто? Вы с гитаришкой, с вашим обликом…»[287] На допросе Дугин назвал имя человека, доверившего ему архив Мамлеева. Этого человека уволили из Госкомитета по печати, и ему пришлось работать лифтером, – правда, по словам Дудинского, пострадавший «был счастлив» избавиться от прежней «неподлинной жизни». КГБ допрашивал также мать Дугина, а его отца вскоре перевели на работу в таможню. Для семьи это, по словам Дугина, означало существенное понижение статуса. Отец был в ярости и с того момента не общался с сыном.

Сам Дугин после этого вынужден был зарабатывать физическим трудом. С таким пятном на репутации он не имел шанса вести в СССР нормальный образ жизни – он подметал улицы, мыл окна и все время продолжал переводить, изучать иностранные языки и проваливаться все глубже в Зазеркалье московской богемы.

Многие члены мистического андеграунда так и не оправились: одни совершили самоубийство, другие «словно помешались – каша в голове», свидетельствует Дудинский. А для кого-то игры с фашистской символикой, песнями, нацистскими атрибутами из сравнительно безобидного озорства, подросткового бунта переросли в нечто более серьезное. Вслед за Джемалем Дугин все глубже погружался в политику эпохи перестройки. «Эти двое жаждали власти и высматривали лифт, который мог бы вознести их наверх. Таким лифтом послужил фашизм», – говорит Дудинский.

В XIX веке их духовные предки-дилетанты прильнули к колодцу европейской философии, и последствия были катастрофическими: панславизм, черносотенство, то есть русский прафашизм, а там и большевизм. Новое поколение отправилось на поиски новых истин, но с такими же печальными итогами: поколение гласности породило не только демократию и либеральную мечту, но и все тех же монстров.