Кожа времени. Книга перемен - Александр Генис

Однако для того, чтобы познакомиться с живыми индейцами, причем там, где они похожи на себя и Гойко Митича, изображавшего вождя краснокожих в гэдээровских вестернах, надо отправиться на фестиваль пау-вау.

Этот индейский праздник собирает аборигенов обеих Америк. Сюда съезжаются мексиканские майя, перуанские инки, канадские кри, с которыми я не раз ловил полярных щук, северо-восточные ирокезы и юго-западные пуэбло. Выходцы из разных стран, они говорят на никак не связанных между собой наречиях, но всех объединяет язык танца, непонятный только зрителям.

— Индейская пляска — молитва ногами, — считают они, — разговор с землей — самый надежный способ общения с небом.

Молиться можно стихами или песней (например, гимном), а если прозой, то лучше на забытом, как санскрит, языке, понятном богам, а не нам с вами. Главное — попасть в ритм. Проникнув в тело, он управляет им помимо сознания и будит неведомые нам самим силы, которые отключают личность и замыкают волшебный круг. Наплясавшись, вакханки раздирали зубами живого оленя, а индейцы излечивали все болезни, кроме тех, что принесли белые. У меня самого, когда я слушал в машине «Весну священную», лопнула шина, да еще на мосту.

Каждый отточенный веками индейский танец — кафедральный собор, в котором совершаются таинства более древней религии, чем все наши. Вершины архаичной культуры нам трудно оценить — мы не там ищем. Ее представляют не черепки и обломки этнографических коллекций, а эфемерные обряды и церемонии, богатые наряды и маски, разрисованные лица и татуированные тела, но прежде всего — песни и пляски.

Для индейцев танец — лаборатория духа, где исследуется фундаментальный вопрос бытия — о соотношении в нем материи и сознания. С индейской точки зрения человек — микрокосм, соответствующий макрокосму Вселенной. Меняя качества и свойства своей психики, мы воздействуем на окружающий мир. Так вызывают дожди. Так разгоняют тучи. Так поддерживают космический порядок, который нуждается в нас не меньше, чем мы в нем.

Пау-вау позволяет ощутить резонанс коллективной души, стать сразу частью и целым, одним и многим, всем и никем. Для этого надо всего лишь вступить в круг. Кое-кто так и делает.

Встав в круг, я старался поступать так же, как другие. Нельзя сказать, что у меня получалось ловко перебирать ногами, вовремя вскидывать руки, убедительно мотать головой и выделывать остальные па сложной и монотонной пляски. Солнце палило, пять барабанщиков выбивали хитрый звуковой узор, круг двигался, как стрелка по циферблату, — так же медленно и неуклонно, и мне казалось, что это никогда не кончится. Тем более что в шортах и сандалиях, но без бус и перьев я чувствовал себя раздетым, словно футболист на балу.

Слева от меня плясал пожилой байкер в цепях и черной коже. Сменив мустанга на «Харлей-Дэвидсон», он остался таким же кровожадным, если прочитать надпись на его куртке справа налево: «REDRUM». Справа от меня самозабвенно танцевал вождь во всем прикиде: кожаные штаны, мокасины с бубенчиками и заимствованный у орлов убор — от макушки до копчика. Стараясь не подвернуться под ноги ни тому, ни другому, я упорно выколачивал из пыли фигуры, стремясь попасть в такт. Индеец из меня получался аховый, но я не оставлял надежды понять то, что было кристально ясно для нас всех не на заре истории, а задолго до нее.

Одни на пау-вау приезжают себя показать, другие — на них посмотреть, но мне хотелось еще и приобщиться. В детстве мы все играли в индейцев, но я не перестал и когда вырос, — если вырос, конечно.

Парамонов меня упорно считает чеховским мальчиком Чечевицыным, который хотел сбежать в Америку, чтобы пить джин и слушать, как «земля дрожит, когда стадо бизонов бежит через пампасы». У него это не вышло, а у меня получилось. Я терпеть не могу джин и с бизонами встречаюсь только на кухне, приготовляя из них жаркое, но никогда не забываю, что живу у индейцев в гостях, и часто норовлю примазаться.

Встреча с Новым Светом — центральное событие западной истории и художественного воображения. Удвоив мир, мы нашли себе реальную, а не вымышленную альтернативу, населенную аборигенами. Ко- гда Колумб встретил их на Карибах, индейцы лежали в гамаках, курили сигары и ничего не делали, чем, в сущности, не отличались от нынешних курортников, если им посчастливилось добраться до Багамов.

Одни видели в местных безжалостных язычников, другие — благородных дикарей, третьи, уже сегодня, — адептов экологической религии и пророков зеленой веры. И это значит, что мы все играем в индейцев каждый раз, когда сталкиваемся с вызовом принципиально другой культуры. На этом, кстати сказать, построена вся научная фантастика. Сюжет зависит от того, кто исполняет роль индейцев — мы или пришельцы.

Смена года ни для кого не проходит даром. Как это так? Сегодня одно, а завтра — другое, вроде похожее, но на самом деле совсем отличное — с новым календарем, номером, цветом, даже зверем. Вступить в Новый год — все равно что сменить адрес, не покидая дома. Пусть тихое величие этой минуты заглушается хлопаньем пробок, но и шампанское не помогает подавить подспудную тревогу. Развеять ее может лишь вечно повторяющийся обряд: одинаковое меню, один и тот же президент, неизбежное похмелье.

— Пока время ходит по кругу, — уговариваем мы себя, — оно нам не угрожает переменами: старостью и смертью.

Но память о предстоящем все равно бередит душу. Не отсюда ли самый популярный жанр календарной словесности — святочный рассказ? С одной стороны, он впускает в обычную жизнь необычную и ужасную, как это делал Диккенс, с другой — не дает ей победить, позволяя, как у того же Диккенса, в последний момент исправиться. А с третьей — хороший святочный рассказ оставляет лазейку для здравого смысла, разоблачающего праздничные чудеса, только не совсем и не всегда. Легкая, как у Пушкина, ирония по отношению к собственному повествованию разрешает читателю занять выгодную позицию между скепсисом и легковерием. Но главное в любом святочном опусе — заклятие духа времени. Автор прикрепляет всё ужасное к бумажной странице. А когда пугают, не так страшно, чем когда пугаешься сам.

Столица американской нечисти расположена в старинном поселке под названием Сонная Лощина, совсем рядом с Гудзоном, неподалеку от Катскильских гор, ввиду другого городка — Тарритаун. В 1645 году здесь поселились первые европейцы, подданные Новой Голландии. Через 29 лет эти земли отошли англичанам, но на карте остались прежние названия, в меню — приторные голландские пышки, в могилах — предки.

Вот оно-то, здешнее кладбище, и может считаться рассадником суеверий, их родиной и заповедником. На замшелых с прозеленью надгробиях еще можно различить имена с приставкой «ван». Только одна могила выглядит свежей, нарядной и оживленной. Возле нее снимаются поклонники, прижимающие к груди книги лежащего под плитой автора — Вашингтона Ирвинга.

Первый американский писатель ввел национальную версию сверхъестественного в литературный обиход Нового Света. Вашингтон Ирвинг, названный так в честь президента, с которым он имел честь встретиться в раннем детстве, остро ощущал потребность молодой страны в корнях.