Испанская дочь - Лорена Хьюс

Много лет назад, когда я только начала учить его грамоте и счету, я бывала в доме у Франко, когда его родители куда-то отлучались. Но когда мы стали старше, это нам обоим показалось неправильным. Вот почему мы обычно встречались здесь, на нашем месте у ручья.

– К тому же я там оставил сигареты, – подмигнул мне Франко.

У меня же сигареты кончились еще несколько дней назад. И раздобыть их было очень трудно. Мой тайный грех на все сто процентов зависел от Франко. Несмотря на то что мать еще два года назад умерла от диабета, я по-прежнему скрывала свою скверную привычку от всех членов семьи. И трудно было объяснить зачем. Отец обычно уделял мне так мало внимания, что вряд ли даже заметил бы, что я курю. Но уже много лет назад я для себя решила, что буду стараться соответствовать своей высокой репутации. Признаться, далеко не всегда это давалось легко – как, например, сегодня, когда я кивнула в ответ и последовала за Франко к его дому. Мне так сильно хотелось курить!

Между нами давно существовало негласное правило: мы никогда друг друга не касались. Как я подозревала, связано это было с тем обстоятельством, что, как и все в городе, Франко считал меня святой. Я часто жалела, что выдумала тогда эту ложь. Не будь ее, я бы, глядишь, уже давно бы вышла замуж. Но, какова бы ни была тому причина, между мной и Франко всегда имелась некоторая натянутость, и я не представляла, как от нее избавиться.

Его дом был в точности таким, каким я его помнила: с теми же обоями в цветочек, с той же крутой лестницей за диваном, ведущей на второй этаж. Даже запах в доме витал прежний – свежевыпеченного хлеба. Известная в городе ведунья, донья Соледад была еще и изумительным пекарем.

Из деревянной коробочки Франко вытянул две сигареты, одну вручив мне, и дрожащими руками поднес огонь, чтобы их раскурить.

Я сделала глубокую затяжку, набрав полные легкие дыма.

Словно солнце проглянуло после долгой зимы!

Некоторое время мы стояли рядом, с наслаждением дымя сигаретами, а потом Франко прервал молчание, хриплым голосом бросив мне:

– Пойдем.

И взял за руку, что явилось для меня неожиданностью. Я стала подниматься вслед за ним по лестнице, хотя и понимала, насколько это неприлично – но мне было ужасно любопытно увидеть его сюрприз.

На кровати в его спальне лежал небольшой сверток из коричневой бумаги, перевязанный голубой ленточкой. Франко протянул его мне.

Сразу развязав бантик, я разорвала упаковку по сторонам. Я всегда была очень нетерпеливой по части открывания подарков, сколько бы мама ни твердила мне, что такое поведение неподобающе для леди и что сам даритель может счесть это за неуважение.

Увидев, что внутри, я ахнула.

В руке у меня была миниатюрная скрипочка. Аккуратно вырезанная из дерева и покрытая лаком, она была в точности как моя собственная скрипка, только уменьшенная для того, чтобы на ней могла играть Дюймовочка!

– Франко! Какая прелесть! Ты сам такое чудо смастерил?

Он просиял. Франко так редко улыбался!

– Я несколько недель над ней работал.

– Ведь ты же терпеть не можешь классическую музыку.

– Но я люблю все то, что любишь ты.

Он никогда еще не говорил мне слово «люблю». Особенно вблизи со словом «ты».

– Для меня никто и никогда не делал ничего более удивительного, чем это!

– Ну, а ко мне никто так хорошо не относился, как ты. – Он кашлянул, прочищая горло. – Это меньшее, что я могу для тебя сделать. После всего того, что ты сделала для меня.

Почему в его словах мне почудилось нечто вроде прощания? Может быть, он уезжает?

Протянув ко мне руку, Франко коснулся моей щеки. Я сразу почувствовала въевшийся в его кожу запах какао-бобов. Запах, заполонявший все и вся.

– Какая нежная, – произнес Франко. – Я столько лет мечтал к тебе притронуться.

Я вздрогнула. Мне всегда очень нравилась безопасность наших с ним платонических отношений, однако теперь я уловила, что эта негласная договоренность для него больше не существует. Франко сделал шаг вперед и поднес к моему лицу вторую руку. От него пахнуло сигаретным дымом и потом. Мы никогда еще не оказывались с ним настолько близко.

«Пожалуйста, только не целуй меня!»

И хотя меня уже много лет томило любопытство, каков он – поцелуй любви, я никогда даже представить не могла, чтобы мне его подарил Франко. Мне это казалось столь же неправильным, как если бы меня попытался поцеловать мой брат Альберто.

Я запаниковала, не представляя, куда мне деться и как поступить. Если я оттолкну его сейчас, то, возможно, потеряю единственного своего друга – а мне этого не хотелось.

Его губы были влажными и солеными, и слишком алчными. Наши с ним рты оказались совершенно не созданы друг для друга – все равно что пытаться закрыть банку неподходящей крышкой.

Пальцы Франко цепко удерживали мои щеки, пробивающаяся на лице его щетина царапала мне подбородок, а я в ужасе глядела, как он закрывал глаза, всецело поглощенный поцелуем, который вызывал во мне единственное желание – убежать.

Да что же со мной такое? Я ведь столько лет мечтала о страстной мужской любви! И все же происходящее представлялось мне ужасной, нелепой ошибкой.

Я не любила Франко.

Я всегда жалела его, потому что у него ничего не было и потому что он так мало чего в жизни знал. Его родители никогда не уделяли ему внимания. Да и никто не проявлял к нему интереса. Это был всецело мой прожект, мое безнадежное дело – но я даже представить не могла того, чтобы сделаться его женой. Чтобы родить от него детей. Чтобы вообще жить с ним под одной крышей.

«Господи, когда же этот поцелуй закончится!» Мне не хотелось самой его оборвать – и в то же время невыносимо было терпеть его дольше. Я была уже на пределе.

Между тем Франко тяжело задышал, прижимаясь ко мне всем телом. Надо было немедленно его остановить. Анхелика еще несколько лет назад мне объясняла, каковы бывают последствия от близости с мужчиной. Мне дико было даже представить, чтобы Франко, обнаженный, накрыл меня собой.

Я не заметила, куда делась миниатюрная скрипочка – должно быть, я ее обронила, – но когда я обеими ладонями с силой уперлась Франко в грудь, в руках у меня оказалось пусто.

– Франко, прошу тебя…

Однако он пропустил мимо ушей мою мольбу и вновь нашел мой рот губами.

– Каталина, моя