Пасадена - Дэвид Эберсхоф

Она помолчала немного и добавила:

— Так не опаздывайте, мистер Блэквуд.

Положив трубку, она поспешила на теннисный корт, выбросить из головы все разговоры о прошлом и продолжать движение к победе, вверх по лестнице успеха. В душе Черри оценила любознательность Блэквуда и даже радовалась предстоявшему разговору. Он ее, наверное, спросит: «Если мистер Брудер стал наследником ранчо Пасадена, почему он сначала остановился в "Гнездовье кондора"? Почему не приехал сразу в Пасадену, на свою собственную землю?»

А она ответит: «Потому что с того дня, когда у речки он встретился с Дитером Штумпфом, он все делал только для нее».

«Для кого?» — спросит опять Блэквуд.

«Для девушки, которую мы звали Линда Стемп», — будет ответ.

Не скупясь, добыл ты нам

Мир и дом, но сгинул сам.

И как мрачен был рассвет —

Той цены ужасней нет.

Эмили Бронте

Октябрьским вечером тысяча девятьсот двадцать четвертого года Линда Стемп — двадцати одного года, ростом почти шесть футов — сошла с поезда «Пасифик электрик» на Раймонд-стрит-стейшн. После смерти матери живость сменилась в ней строгой, почти мужской основательностью — она твердо ступила на платформу; изъеденные морской солью пальцы уверенно сжимали ручку дорожной сумки; волосы она коротко постригла — теперь они не падали ей на лоб, так было гораздо удобнее. На платформе Линда стояла совершенно прямо, голову держала высоко, и любой, кто наклонялся, чтобы завязать шнурок на ботинке или затянуть ленту на чемодане, видел снизу, что она, точно великанша, возвышается на фоне маленьких отсюда гор Сьерра-Мадре, а ее профиль продолжает сухую, бурую гряду. Больше четырех лет она прожила на ферме с отцом, работала вместо матери на ферме, хлопотала на кухне и даже не подозревала, что красота ее стала будить у мужчин желание. Зеркало молчало о том, какие бури поднимались из-за нее в сердцах; жизнь же ее после обвала шла уединенно, и рядом не было человека, который бы ей об этом сказал. Красота ее была в противоположностях: черные, как земля, пряди спускались на белое лицо, над узкими, но глубокими глазами поднимались широкие брови, неспокойная девичья душа жила в теле женщины. Волосы, когда-то спускавшиеся по спине, такие густые, что запросто удерживали карандаши и рыболовные крючки, в Рождество тысяча девятьсот девятнадцатого года пошли под ножницы парикмахера; отрезав их, Линда почувствовала, насколько легче стало голове, и поняла, что больше не сможет укрываться за спасительными прядями.

Для поездки Линда оделась в пальто с зеленым фетровым воротником и в шляпку с белым орлиным пером, которую она все-таки купила специально для своей поездки; на шее у нее висела коралловая подвеска. Отражение в стекле вагона нравилось ей — вид у нее был как раз для поездки в город, где, как уверяла Маргарита, живут одни только пижоны. Но все свои рассказы о шикарных гостиницах — «Висте» над самой рекой, «Мэриленде» с длинной аллеей, крытой вьющимися растениями, «Хантингтоне» с неохватным видом на океан — о светских клубах вроде «Сумерек», комитета городского конкурса красоты, «Стопроцентных» — она, похоже, черпала из газет, на страницах которых описывалась жизнь местного света.

— Из «Америкен уикли» столько узнаёшь! — безапелляционно заявляла Маргарита. — Вот подожди, эту газету скоро все начнут читать до самого последнего слова! Там пишет какая-то Болтушка Черри, и все всегда знают, что где происходит. Тебе, Линда, обязательно нужно ее разыскать!

Линда, правда, совсем не поняла, для чего ей может это понадобиться.

В поезде рядом с Линдой сел мальчик с ободранными коленками и испачкал ее пальто мармеладом из гуайявы; не успела она опустить окно, как порыв ветра сорвал со шляпки перо и унес его неизвестно куда. Когда она добралась до Лос-Анджелеса, нос и щеки ее были перепачканы угольной пылью, а пальто повисло на руке тяжелой тряпкой. На Юнион-стейшн, где она ждала четырехчасового поезда на Пасадену, у нее начал клянчить деньги изуродованный ожогами человек в военной форме. Когда она сказала, что у нее самой их почти нет, он сердито раскричался на весь перрон. Ярко накрашенная женщина на дальней скамейке перестала смотреться в зеркало пудреницы и сказала: «Не серди его, куколка». Хотя наступил октябрь, было еще тепло, лето добирало свои последние дни, солнце стояло высоко, нещадно нагревало шерстяную обивку кресла, Линда совсем сжарилась, шея зудела от пота, и оставалось только надеяться, что он не заметит, как вымотала ее дорога.

Путь из Лос-Анджелеса в Пасадену бежал между диким кустарником, мимо реки, перепрыгивал по мосту, проложенному над сухим руслом, шел вдоль нескончаемых апельсиновых рощ. В открытое окно плыл запах цитрусовых почек, зеленых, как бы восковых, листьев, сухой земли, вот уже больше полугода не видевшей дождя. Какие-то люди с тяпками и мотыгами в руках расправлялись с сухими стеблями фенхеля, росшего повсюду в роще, — готовились к сбору урожая. Рядом лениво стоял ослик, запряженный в тележку. Скоро здесь появятся работники с пристегнутыми к плечам мешками для сбора апельсинов. Колея свернула в сторону от рощи, и деревья остались позади. Линда увидела в окно, как деревья сменил заброшенный виноградник, молочная ферма и рекламный щит всемирно известной страусиной фермы и гостиницы «Южная Пасадена». Еще один щит зазывал в компанию «Долина», которая производила отруби и топливо: «СЕНО! ДЕРЕВО! УГОЛЬ! ОТРУБИ ПО НАУЧНО ОБОСНОВАННОМУ РЕЦЕПТУ, В МЕШКАХ ПО 80 ФУНТОВ!» У края поля показались несколько домиков под черепичными красными крышами, потом домов стало больше, среди них попадались сооружения с викторианскими башенками и завитушками, окрашенные в веселые фисташковый, солнечно-желтый, багряно-красный цвета. Потом с полей потянулись заасфальтированные улицы, поля уступили место пустым ровным квадратам, затем снова пошли дома, но уже белые, оштукатуренные, с металлическими литыми калитками и тюдоровскими балками, деревянными крылечками и кедровыми козырьками над ними, и вот наконец кондуктор выкрикнул:

— Пасадена! Следующая — Пасадена!

Больше четырех лет они с Брудером не виделись. Грязевой поток чуть не засосал его, через слой жижи светились только белки вытаращенных, круглых, как луковицы, глаз. Высвободившись, он опустился на четвереньки и принялся отряхиваться по-собачьи, разбрасывая грязь во все стороны. Он говорил потом, что точно знал, где она, — не знал даже, а чуял:

— Я знал: буду копать вот здесь и вытащу тебя. Точно знал, даже ни капли не сомневался!

Когда он нашел Линду, она плакала; он обтер грязь у нее с губ, разбил панцирь уже успевшей засохнуть глины и только потом спросил:

— А мама где?

Во второй раз чутье подвело Брудера. Валенсию они нашли только на следующий день — она лежала, свернувшись калачиком, точно ребенок. Он не стал ждать похорон и уехал, захлопнув за собой дверь «Дома стервятника». Линда проводила его через поле до дороги, но там он попросил ее вернуться. Она спросила, куда он едет, и он ответил: «Домой». «А я думала, у тебя нет дома», — сказала она тогда, и он уехал, а у себя на подушке она нашла коралловую подвеску.