Особо одаренная особа - Мария Вересень

— Что-то ты сегодня как мышь пуганая, — удивился Индрик, а я, поежившись, призналась, что мне тревожно.

— И мне тревожно, — проблеяла овечка, зыркая вокруг; ее копытца проваливались в снег, но ехать на плечах у Зори она категорически отказывалась.

Монахи под предводительством «тайного богатыря» на улице тоже как-то попритихли и пугливо жались к Индрику. Мне за каждой елкой мерещился пытливый взгляд Сирина, и крупные мурашки бегали по спине.

В испуганном молчании путешествие было тягостным и долгим. Мы шли и шли, все дальше углубляясь в темный лес, давно уж сбившись с дороги, ведомые только чутьем единорога. Но и он, вначале самоуверенный, через некоторое время подрастерял гонор, начав вертеть головой, очень ненатурально делая умную морду. И чем сильнее Индрик раздувал щеки, тем больше паники было в наших глазах. И когда мы увязли в сугробах по грудь, со всех сторон навалилась темнота, а вдалеке завыли волки, мы поняли, что заблудились.

— Берлогу надо искать, — уверенно сказал Зоря, мечтательно закатывая глаза. — В берлоге хорошо — и тепло, и мясо.

Я затравленно огляделась вокруг — место выглядело так, что неудивительно было бы найти здесь и сто берлог сразу.

Нырнув с головой под ближайшую же корягу, я яростно принялась разгребать снег и в самом деле не удивилась, когда после очередного гребка руками провалилась в теплую и, как ни странно, светлую нору. Я и глазом моргнуть не успела, как приятели набились в обнаруженное мною убежище. Здесь пахло медом и корицей.

Настасья Петровна, увидев толпу нахлынувших гостей, забегала, засуетилась, а я поняла, что все медвежьи норы зимой соединяются в один городок, но не смогла как следует порадоваться встрече с гостеприимной медведицей, потому что вымоталась хуже собаки. Вяло махнув рукой ревущему от восторга Топтыжке, я тяжело опустилась на небольшой сундучок. Хлопотунья Настасья Петровна стянула с меня шубку и сунула в руки кружку горячего чая, а Михайло Потапыч постоял рядом, покачался на когтистых лапах и сказал:

— Не сидела бы ты на этом сундучке, Верелея, плохо это.

— А что там? — безучастно поинтересовалась я. Михайло Потапыч смущенно засопел, а Индрик, чрезмерно оживившись после такого удачного конца плутания, объявил мне с пафосом:

— А там, Верелея, смерть наша.

— Чья? — не поняла я от усталости.

— Наша, — махнул крылом Индрик, — всего Древнего народа.

Я так удивилась, что даже привстала и взглянула на сундучок. Был он черный, деревянный, простой и легкий. Так что совершенно не верилось, что в нем может таиться такая страшная штука. Я взялась за крышечку, словно желая приоткрыть ее на волосок, и вздрогнула от лающего смеха Сирина за спиной:

— Нельзя, Верелея, беда будет, — погрозила она мне птичьей лапой.

Я вздрогнула и отодвинула жуткий сундучок подальше. Но чем дольше мы сидели за столом, пели песни и ели пироги, тем яснее я понимала, что проклятущая птица как-то прицепилась ко мне во сне и теперь не отвяжется, так и будет пугать на каждом шагу, пока не превратит в затравленную, всего боящуюся трусиху. Я еще раз глянула в самый дальний и темный угол берлоги, откуда на меня смотрел, качая головой, вестник Темного царства, и, показав Сирину язык, решительно приоткрыла крышку сундучка.

— И вот мы… — Хохочущий Индрик споткнулся на полуслове, всхрапнул, вперив в меня взгляд, и вдруг на глазах начал скукоживаться, перья его пожелтели, обнажились кости, мутные глаза запали внутрь черепа, и он рассыпался прахом. Взревела, опрокидывая стол, безумная медведица, захрипела овечка, заклекотал злобный Сирин. Волосы у меня на голове встали дыбом от ужаса, но отчаянный, протестующий крик мой был бессилен и бесполезен. Мертвые друзья меня уже не слышали. Последнее, что я увидела, — земля, зловеще и тихо осыпающаяся на меня сверху. Я поняла, что задохнусь, и изо всех сил рванулась к свету…

Лето в тот год выдалось жарким, и вода нестерпимо манила к себе. Я сидела на узком мосточке, свесив ноги и прижавшись головой к жердине. Деревня на том берегу полыхала, оттуда несся хохот разбойников и предсмертные хрипы, слушать которые было невыносимо, поэтому я пела, позвякивая козьим колокольчиком:

Колокольчик звенит:

Диги-дон, диги-дон.

Он поет о том, как прекрасен мой дом.

Голуба там вода,

Зелена трава,

Там растут цветы,

Там гуляю я.

Диги-дон, диги-дон,

Колокольчик звенит.

Он в волшебной стране

Мое сердце хранит.

Диги-дон, диги-дон,

Колокольчик поет —

Как его душа в моей песне живет.

Длинные зеленые водоросли, извиваясь, танцевали подо мною в быстрой воде, иногда под ногами проплывали лоскутья чужой одежды и бурые струйки, о происхождении которых я не желала задумываться. Я просто смотрела на текучую воду, смотрела до тех пор, пока не выплыло ко мне из зеленой глубины знакомое до обморочного страха лицо. Мое.

Берег был пуст, не летел, рассекая небесную синь, ворон, не спешил спасать меня рогатый Анчутка, не слышно было ржания Индрика и звонкого смеха Березины. Все было погублено мною безвозвратно. Всхлипнув, я соскользнула с мостков. Вода хлынула в нос, рот и горло…

— Не умирай! Слышишь, мать твою, Верелея!

Кто-то прыгал у меня на груди, а стоило мне собраться с силами, чтобы крикнуть, как этот некто припал к моим губам и с силой вдул в меня воздух. В глазах потемнело от негодования, я взмахнула руками и зашлась кашлем. Перед глазами стояла зеленая муть реки, я с трудом перевалилась на бок, чувствуя, что меня сейчас вывернет от запаха тины.

— Живая! Все! Живая!

Я потрясла головой, с трудом соображая, где я и что происходит. В углу кто-то жалко скулил:

— Это не я… Она сама.

И слышались смачные шлепки.

Первое, что я увидела, — развернутые на ползаимки крылья Индрика, и одного этого мне хватило, чтобы испытать огромное чувство счастья. Только потом я начала понемногу приходить в себя. Поняв, например, что Велий придерживает меня за талию, в углу скулит Зорино воинство, прижатое Аэроном, Кузьма ошалело трясет головой, а бедная овечка мечется от стены к стене, словно полоумная.

— Что? — сиплым, не своим голосом выдавила я. Велий меня по счастью понял сразу и, заглядывая мне в глаза, огорошил:

— Ты чуть не утонула.

— Как? — не поняла я, тряхнула головой, пытаясь сообразить, какое время года на дворе. За дверью неистовствовала вьюга, но я была сырая насквозь, хуже того, под ногтями был речной песок, а в волосах водоросли.

— Этот гад чуть тебя не угробил! — ревом ревел Индрик, пиная мелкую нечисть, в которой я с трудом узнала баечника. — А эти щенки его подначили! — Оставив плачущего сновидца, он пошел на Велия, злобно прижимая уши и щеря совсем не лошадиные клыки. Я едва успела повиснуть на его шее. Аэрон и Велий вжались в стену, Аэрон прятал глаза, а Велий едва не рыдал.