Вдвоем веселее - Катя Капович

Я никого не знала в опустевшем городе, и мне совершенно нечем было заняться. На магнитофоне «Нота» я крутила пленки с Галичем и Высоцким. Пленки рвались от старости, я их склеивала ацетоном и снова слушала. На полках у меня в комнате стояли заброшенные мной книги, много было всякой переводной поэзии. Читать почему-то не хотелось, разве что я заглядывала в отпечатанного на машинке и уже заученного наизусть Мандельштама. В один из таких совершенно пустых дней бывшая школьная подруга уломала меня пойти с ней в молодежную литературную студию. Студия при Союзе писателей находилась в Доме печати и справедливо называлось «Орбита». Вела ее поэтесса Алла Юнко. Алла с конца семидесятых работала редактором газеты «Молодежь Молдавии». Еще в школьные годы, относя в Дом печати свои рассказы, я натыкалась на Аллу, курящую в коридоре с каким-нибудь молодым поэтом. В ожидании знакомого редактора я закуривала в стороне. Проходило пару минут, и, взмахнув в моем направлении дымящейся сигаретой, Алла говорила:

– Посмотрите, Катя, какие замечательные стихи принес мне…

Дальше чудовищно перевиралось имя поэта, и, чтобы замять оплошность, Алла тут же в коридоре просила поэта зачесть что-нибудь из последнего. Поначалу она мне казалась обычной восторженно-лживой советской редакторшей, со временем я убедилась, что за всеми этими наработанными манерами кроется добрая, живая, слегка придушенная обстоятельствами душа. Говорила Алла уютным баском, родом происходила из молдавской деревни, где у нее еще жила старушка-мать. Алла просто, по-деревенски, тосковала по матери, писала ей длинные письма, посыл ала газетные вырезки со своими стихами, сгущенку, тушенку, чай. Поэтому узнав, что «Орбиту» ведет она, я согласилась.

Школьная подруга всю дорогу повторяла, что будет «совершенно очаровательно». Когда мы пришли, сидячих мест уже не было. Стулья стояли в семь плотных рядов, и в узкой комнате было не продохнуть от жарящих воздух батарей. Я постояла у двери и, не очаровавшись, вышла в коридор. Серые стены, желтые двери с табличками. Там уже курил молодой человек, которого я от нечего делать начала разглядывать. У него было длинное бледное лицо, дымчато-серые глаза, веснушки, сверху шапка черных волос. Он был худой, как восклицательный знак. Куря и, как мне казалось, не замечая меня, он шагал взад-вперед по коридору. Наконец этот маятник остановился у меня за спиной.

– Вы, наверное, и есть Катя Капович? – услышала я голос.

Я чуть не подавилась дымом:

– Да, это я.

– Ага! – сказал он многозначительно. – Я вас правильно вычислил!

Я кивнула.

– А скажите, это правда, что у вас есть полный Галич?

Я не знала, какой у меня был Галич, полный или неполный, но мне почему-то очень захотелось произвести на него приятное впечатление.

– Не только полный, но даже в разных вариантах, – ответила я с видом знатока и для важности нахмурилась. Он кивнул и тоже нахмурился. Мы покурили в молчании, понимающе покивали головами. Потом он спросил, нельзя ли ему будет зайти ко мне послушать пленки и сравнить варианты. Я холодно сказала, что можно. Потом добавила, что можно в любой день, в любое время дня, что созваниваться не обязательно, что я буду ему рада. Я записала ему свои адрес и телефон. Уже дома я спохватилась, что не знаю ни его имени, ни фамилии.

Женя Хорват (а это был именно он) пришел с другом Лешей. Вернее, сначала они позвонили с остановки, что скоро будут. Несколько раз я выглядывала в окно. Во дворе тоскливый морозец трещал вывешенным на просушку бельем. Прищепки торчали над проволокой как мышиные уши. Через пятнадцать минут их всё не было, и я отправилась на поиски. Между моим домом и остановкой пролегал заросший кустарником и сухим обмороженным бурьяном пустырь, на который местные алкаши натащили ящики, чтобы выпивать на лоне природы. Там я и нашла моих гостей. Хорват поеживался, дул на руки. При виде меня он бросился извиняться. У него от голода, объяснил он, р А звился т А пографический кретинизм. Оказалось, он не ел уже несколько дней, страдал зубной болью. Моя мама была в командировке, у меня тоже было шаром покати. По дороге мы прикупили вина, хлеба и сыра.

– Сначала дело! – сказал Женя, откупоривая бутылку.

Мы пили вино и слушали пленки, потом мой допотопный магнитофон, перегревшись, задымился, и пришлось его выключить. Пошли типичные разговоры: что кому нравится. Я показала Жене отпечатанные страницы Мандельштама. Он многие стихи знал наизусть, и мы соревновались, кто больше вспомнит Он помнил больше, а когда забывал слово или строчку, вставлял «тра-та-та-та-та». В этой пулеметной метрической очереди было что-то веселое, нечестное и профессиональное, а я, раз запнувшись, начисто сбивалась. Потом он еще почитал свои стихи, четко, почти без выражения, но мне все равно понравилось. Я честно призналась, что никогда ничего подобного не слышала. В его стихах была жесткость, афористичность и острота, они отпечатывались в сознании.

На прощание Женя потребовал, чтобы я приходила в гости. Друг Леша в дверях шепнул мне, что я обязана прийти, потому что у Хорвата депрессия на любовной почве. Я покаялась, что ничего такого не заметила.

До него было недалеко: пятнадцать минут на троллейбусе – мимо музыкальной школы, мимо нового уродливого здания цирка на Крутой, мимо памятника неизвестному солдату, вокруг которого под барабанную дробь ходили неугомонные пионеры. Потом троллейбус, отфыркиваясь, вползал на горку и бежал по проспекту Молодежи, в конце которого жил Женя Хорват. Деревья в перспективе смыкались ветвями. На первом этаже помещался магазин «Филателист», возле которого всегда толклись хмурые интеллигентные бородачи с клейстерами. В этой среде курили сигары. Табачный магазин находился тут же, в левом крыле здания. Рядом дверь: магазин иностранной и советской периодический печати. В отделе газет стоял на трех ногах гигантский транспарант: Фидель Кастро и Брежнев улыбались в пустоту большого грязного окна. В территориальной близости магазинов содержался известный смысл: Фидель выступал как представитель табачной страны, Брежнев отвечал за идеологию. Вход в жилые подъезды со двора. Дом был элитарный, с уклоном в сторону искусств. Я поднялась на пятый этаж. Квартира оказалась просторной и при этом страшно прокуренной. Посреди гостиной стоял рояль, на нем сияла хрустальная пепельница, в которой, как закат в озере, догорал окурок. Возле батареи кеглями выстроились в три ряда пустые бутылки. Дыма было столько, что уже у двери на лестничную клетку ползла голубая лента. Я зачем-то с порога взялась задавать хозяйственные вопросы:

– А сколько у вас комнат? А соседи не жалуются?

– Из-за чего? – удивился Женя.

– Из-за дыма и вообще… – Я обвела рукой богемный интерьер.

– Здесь много живет всяких писателей… – ответил Женя. – Курят, гуляют.

– Это хорошо, – говорила я. – У меня соседи вызывают милицию, а сами включают Пугачеву на полную громкость.

– А кто такая Пугачева? – удивился он.

Это мне понравилось. Пугачеву в те годы знали все.

Жениным соседом по лестничной клетке был поэт Рудольф Ольшевский, редактор местного журнала «Кодры». Самого Рудольфа я никогда у Жени не видела, но зато часто встречала там его сына Вадика, остроумного весельчака, который иногда впадал в чернейшую меланхолию. Он учился на матфаке, читал запрещенных русских философов и о серьезных вещах, волновавших нас тогда, говорил шутливо-ироничным тоном.

Он потихоньку сообщил мне, что у Жени депрессия, вызванная личными обстоятельствами. Я это уже слышала.