Это как день посреди ночи - Ясмина Хадра

В голове все чаще роились мысли о возвращении в Оран. Рио-Саладо стал меня раздражать. Все привычное вдруг стало чужим, я больше не узнавал красот городка, не поддавался его очарованию и будто жил в параллельном мире. Да, я видел, что люди остались те же, что и раньше, мне было знакомо каждое лицо, но я боялся, протянув руку, чтобы их коснуться, наткнуться на пустоту. Старый период сменился новым, наступила иная эпоха, я перевернул страницу, и теперь предо мной лежала другая – белая, обещающая множество разочарований, неприятная на ощупь. Пришло время сменить обстановку и двинуться навстречу новым горизонтам. А почему бы и нет? Что мешает сжечь мосты, которые ни к чему меня больше не привязывают?

В душе поселилось одиночество.

Мне хотелось возобновить поиски матери и сестры, предприняв более решительные и конкретные действия. Боже мой, как же мне их не хватало! Без них я чувствовал себя больным и безутешным. Порой, по воле обстоятельств, мне доводилось бывать в Женан-Жато, и тогда в душе вновь вспыхивала надежда получить сведения, способные навести меня на след. Но я недооценивал расстояния, разделявшего меня и обитателей квартала. У них были свои приоритеты и первоочередные задачи; наливаясь злобой, они преследовали одну цель – выжить! Кто теперь вспомнит несчастную женщину с глухонемой дочерью? У людей были дела поважнее. Слишком много народу денно и нощно жизнь забрасывала в Женан-Жато. Былые трущобы, притаившиеся за густыми зарослями кустарника, превращались в настоящий городской квартал с шумными улочками, сварливыми возчиками, настороженными лавчонками, набитыми до отказа турецкими банями, асфальтированными дорогами и табачными киосками. Деревянная Нога по-прежнему был на своем посту, хотя его и здорово прижали конкуренты. Брадобрей больше не брил старикам головы прямо на земле, теперь у него была небольшая, добротная парикмахерская с зеркалами на стенах, вращающимся креслом, раковиной и латунными полками, где он раскладывал свои инструменты. Наше патио полностью отремонтировали, комиссионер Блисс вновь взял все в свои руки. Никто не знал, куда уехали мать с сестрой, ни одна живая душа не видела их после трагедии, а наш бывший маклер заявил мне, что даже если бы столкнулся с ней лицом к лицу, то все равно не узнал бы, потому как ни разу с ней даже не разговаривал. Еще раньше мне удалось отыскать гадалку Батуль. Карты и магическую кастрюлю она поменяла на приходно-расходную книгу, с коммерцией справлялась много лучше, нежели с тревогой человеческих душ, и в ее мавританских банях было не протолкнуться. Она пообещала сразу поставить меня в известность, если вдруг появится какой-нибудь след, но вот уже два года о себе не напоминала.

Таким образом, я полагал, что, возобновив поиски, смогу избавиться от страданий, изводивших меня после происшествия с Жан-Кристофом, от образовавшейся вокруг пустоты, измочалившей меня без остатка, от непостижимой боли, наваливавшейся каждый раз, когда я думал об Эмили. Мне стало невыносимо жить с ней в одном городе, встречать ее на улице и идти дальше своей дорогой, будто ничего не произошло, в то время как она безраздельно властвовала над моими днями и ночами. Только теперь, когда она перестала заходить в аптеку, я ощутил всю глубину своего одиночества. Я знал, что нанесенная мной рана даже не собиралась затягиваться, да и что могло ее исцелить? Эмили в любом случае меня не простит. Она и так уже затаила на меня злобу, страшную и беспощадную. Я даже вполне допускаю, что она меня возненавидела. В ее взгляде присутствовало столько ярости, что она пробирала меня до мозга костей. Девушке даже не надо было поднимать на меня глаза. Да она и сама этого избегала. Впрочем, напрасно она делала вид, будто интересуется чем-то другим, смотрела в пол или в небо, – я все равно отчетливо видел пламя, полыхавшее в ее глазницах и похожее на океанскую лаву, извергающуюся из подводного вулкана, которую не могут погасить ни миллиарды тонн воды, ни мрак бездонных морских впадин.

Как-то раз я обедал в Оране, в небольшом ресторанчике на улице Фрон-де-Мер. Вдруг в витрину кто-то постучал. Я обернулся и увидел Симона Беньямена, закутанного в плащ с большим капюшоном и с заметными залысинами на лбу.

Мой друг был вне себя от радости.

Он побежал к входной двери, переступил порог и подлетел ко мне, увлекая за собой в фарватере порыв холодного воздуха.

– Пойдем! – закричал он. – Я поведу тебя в настоящий ресторан, где рыба столь же сочная, что и филейная часть девушки, едва вышедшей из подросткового возраста.

Я ответил, что только-только пообедал, он в ответ состроил недовольную гримасу, снял плащ с шарфом и сел напротив.

– И что хорошего подают в этой забегаловке?

Он подозвал гарсона, заказал жаренную на вертеле баранину, зеленый салат и полбутылки красного вина. После чего с энтузиазмом потер руки и с ходу бросил:

– Что-то я тебя не пойму, то ли ты дуешься на меня, то ли вообще избегаешь?.. Несколько дней назад, в Лурмеле, я махнул тебе рукой, но ты мне даже не ответил.

– В Лурмеле?

– Ну да, в прошлый четверг. Ты как раз выходил из химчистки.

– А в Лурмеле есть химчистка?

Я об этом совершенно не помнил. В последнее время мне не раз приходилось садиться в машину и ехать куда глаза глядят. Дважды я оказывался в Тлемсене, в самой гуще местного базара, кишевшего народом, понятия не имея, каким ветром меня туда занесло. Меня поразил вирус дневного лунатизма, от которого я забредал в совершенно незнакомые места. Жермена спрашивала меня, где я был, с таким видом, будто вытаскивала из глубокого колодца забвения человеческой памяти.

– Да и потом, ты чертовски похудел. У тебя что-то не так?

– Я и сам себя об этом спрашиваю, Симон. И так же теряюсь в догадках… А ты? У тебя все хорошо?

– Я в самом полном порядке!

– Тогда почему ты отворачиваешься, встречая меня на улице?

– Я?.. Почему это я должен отворачиваться от лучшего друга?

– Человек подвержен переменам настроения. Ты уже больше года не заходишь ко мне.

– Это все из-за бизнеса. Дела мои сейчас идут в гору, а конкуренция просто бешеная. Чтобы отвоевать кусочек жизненного пространства, нужно жертвовать клочком своей шкуры. Я чаще бываю в Оране, чем в Рио-Саладо, – воюю с хищниками в облике соперников. А ты что думал? Что я превратился в сноба и стал относиться к тебе с высокомерием?

Я вытер рот. Разговор меня раздражал. Его уродовало обилие слишком фальшивых нот. Симон, явившийся читать мораль, меня не устраивал. Он перестал быть душой общества, моим товарищем и доверенным лицом. Новый общественный статус возвысил его надо мной. Может, я завидовал его успеху, новой сверкающей машине, которую он умышленно оставлял на городской площади, чтобы вокруг собиралась ребятня, его физиономии, хорошеющей день ото дня, и фигуре, в последнее время заметно постройневшей? Может, я злился, что он связался с мадам Казнав?.. Ложь! Если из нас кто-то и изменился, то только я. Жонас уходил в сторону, уступая дорогу Юнесу. В моей натуре теперь преобладала язвительность. Я не просто озлобился, но буквально пропитался злобой. Эту желчь я в себе давил и никогда ее не показывал, но это не мешало ей саднить внутри моего естества, подобно несварению желудка. Праздники, свадьбы, балы и сидевшие на террасах за столами люди стали для меня невыносимы. Их счастье вызывало у меня аллергию. И я ненавидел… мадам Казнав. Всеми фибрами души. Ненависть подобна едкому яду: она пожирает ваши внутренности, самовольно завладевает мыслями и подчиняет вас своей власти почище любого джинна. Как я дошел до такой жизни? Какие причины побудили меня воспылать отвращением к даме, больше для меня ровным счетом ничего не значившей?.. Не находя решения своих мучительных проблем, человек неизменно пытается взвалить вину за них на кого-то другого. И в моих глазах мадам Казнав была виновна по определению. Ведь именно она и никто другой сначала соблазнила меня, а потом бросила, разве нет? И от чего, как не от этого приключения, не имевшего будущего, я был вынужден отказаться от Эмили?