Дети мертвых - Эльфрида Елинек

У этой церкви свои ежедневные кровотечения. Новосотворённых правотворных выплёскивают из помойного ведра, на гребне волны они ликуют, что мерзость их старого, угловатого режима устранена, и хлюпают в ладоши на земле, главным образом женщины. У них на это больше времени. Теперь оглянитесь назад, от алтаря к порталу: эти женщины, все во свежевзбитой, пенной шерсти, кухонно топорщась в самовязанном, как они вступают в церковь к освящённому источнику, будто святые призвали их на генеральную уборку — эти старательные чисточёртики сумели всё же вырвать своих ороговевших старых полководцев и устранить из той серпастой, топорастой эмблемы (но молот великого экзекутора всё ещё висит над ними!). Остановитесь! Здесь вы можете всё рассмотреть как следует! Вызывает оторопь убогая одежда, которую не сходя с места можно было бы улучшить, но у женщин нет на это времени, они должны успеть предстать пред божьей матерью, чтобы она показала свою доброту и потом, секунд через пять, могла оторвать от своих сосцов этот свой за многие монотонные годы побитый градом выводок, чтоб и другому помёту хватило. Паломницы ловят свет, что источает одежда Высшей пары в электр. заряженной нише, драгоценный металл скрещивается с огнём; навеки в тени остаётся, однако, автобусная стоянка, где коротает время собственно предмет этого путешествия, сплошные отбросы: весело хлопают на ветру флажки бумажек, одушевлённая по волшебству лёгкости колбасная шкурка склонилась над картинками на смятых упаковках, которые пытаются, подавленные, выглянуть из мусорных бачков. Колбасная шкурка, сырная бумажка, станиоль от масла — мысли страдают под ними, люди тоже разбиты, но как-то они отвертелись! И всегда хотя бы у одного хватает отваги высказать прямо своё честное мнение, что раньше, к сожалению, было невозможно.

Ещё одна высокая пара, Карин с матерью, протискивается через мраморную воротную вену, из которой выдавливается человеческое мясо, сгущённое в готовый суп. Мясо немного трётся в районе ляжек Карин, вообще обе женщины много чего себе натёрли, это высшая мера интимности. Человеческий ковёр раскатился по кораблю церкви перед Первым, кто ещё ребёнком пришёл сюда и сидит на руках у матери, которая разрешает ему приложиться к груди. Здесь нужно прикрывать слух покрывалом, да скорее, если хочешь вынести густой соус из многоязыкого крика. Тут возникает нечто, личинками карабкаясь из горл и пороча людей друг перед другом. На помощь! Ведь человечество забыло свои тела! Ах нет, там, снаружи, их лежит несметное количество. Преимущество смерти в том, что у неё есть время: после краткой секунды испуга в вакуумной упаковке, под которой слиняли многие народы, потому что воспользовались слабостью других вцепляться друг в друга так крепко, что с них приходится сдирать шкуру, чтобы отделить их друг от друга. Сверху слетает долой станиолевая мембрана, врач даёт зелёный свет, из микроволновки слышится шипение (передержали), и мёртвые скользят, чарующие в своём избытке и своей простоте, я хотела сказать — в одинаковости, ибо если форма себя хорошо показала, природа воспроизводит её снова и снова — наружу, во тьму, минутку перерыва, пожалуйста, тут мёртвые уже кричат друг на друга, пока им не заткнули рты плодами, например яблоком (libera nos a malo — MALUM: зло, или яблоко!), это спецпредложение от змеи, которая хрустящим сочным фруктом ввела в соблазн существо, кокетливое от природы, — женщину (хитрый греховный сосуд, к которому по-медвежьи сильный мужчина вынужден то и дело прикладываться!). Яблоки. Штирийские, сладкие, сочные. Женщина глядит на себя вниз и узнаёт своё тело. Мужчина делает в принципе то же самое, но он узнаёт в себе свой дух: настоящая история с привидениями! И тогда они принимаются биться и палить друг в друга своими «шведскими бомбами» — тёмный шоколад на белой пене — и железными бутылочными пробками, чтобы вырвать потроха их ближних, котлы пищеварения, томящиеся в чаше тела, и посмотреть, как удаётся сохранять такую стройность при таком обилии еды. Нас, женщин, вечных ветрениц войны, они в любое время могут обвить вокруг пальца, как связку завывающих менад.

Но почему люди так неуверены, ведь бог за ними смотрит? Может, как раз поэтому? Почему они бросаются к местам автобусных стоянок, которые сами же загадили объедками, отходами и выделениями, разбросанными под покровом света? И ещё, они подолгу втирают в себя солнечный крем, что мне вовсе не нравится.

Ветер свищет в мачтах корабля местности, который качается и дрожит под натиском бури. На самом краю находятся обе наши главные героини Френцель, которые немного обособились от группы, ибо Карин и её мама хотят совсем одни насладиться богом и его матерью, к которым они сегодня званы в их заполненную светом мансарду. Как они преданы друг другу, мать и дитя, это надо видеть! Неповторимо! Карин Ф. вручила себя матери, это для неё естественное состояние, абсолютно признанное обеими женщинами. Бог и приснодева глубоко вздыхают, их выдохи благоухают ладаном. Смотри, Карин, какие красивые шелка на обоих высокодуховных! Святое совершенство из малого семени и из воздвигших паруса эонов, — погодите только, дух и вас воздвиг бы из вашей малости, если б вы смогли её найти! Какая душевная роскошь кроется в украшении из жемчуга, пожертвованном Габсбургами (самыми известными из мелких бесов)! И венцы на головах, тоже в миниатюре! Как рыцарски со стороны этого рода, чей наследник здесь недавно даже женился на человеческой модели в натуральную величину в парче кремового цвета! Это св. прасемейство сейчас радостно обретается в зале продаж европейства, где люди вроде них весьма желательны, — ну, вот они и тут как тут! Только бы родам их прежних стран не пришлось пробиваться на штыках всё дальше и дальше, и всё по течению, в тела, собственноручно оклеенные бедными обоями. Те, что поют здесь к богу и его матери и усердно крестятся, скоро снова пойдут домой, и там они сыграют выдающуюся роль, если выиграют в дурака: человека, который не блещет даже если ему часто вмазывают. Каждый из них король в своём собственном государстве, где он может переключать свет и программы, как ему вздумается. От семейств Иисуса и Габсбургов они узнают, что может сделать из человека одежда либо нагота. Подобно религии, она служит неуверенности и различию. Все наши самодеятельные министры иностранных дел громко аплодируют; между прочим место между их ладонями — единственное, где они могут распоряжаться, увы! Надо иметь печать, тогда люди чёрным по белому смогут прочитать, кто у нас нежелателен и должен быть пропечатан клеймом, чтобы его тут же отправили назад, домой. Если тревожно, надо оглядеться и отследить таких или точно таких же.

Это место паломничества, эта площадка борьбы культур и мнений, которые едины, поскольку пышная католучистая церковь отталкивает всех, кто не любит взирать на её вечный свет; она есть место не для того, чтоб успокоиться, а для того, чтоб распустить перья и важно вознестись, пока не начнёшь, как облако, потихоньку капать дождичком, поскольку больше не выдерживаешь единственного бога, какой есть, держать при себе, даже в жидком виде. Воздух подхватывает и взвешивает пение и находит его слишком громким, становясь грязным, поскольку выделяется из слишком многих горл. Паломники поднатужились и исторгли нечто простенькое — прямо на ковёр: кеглевидное женское тело, подвешенное внутри национального наряда, который держится только на суровой тщательности нижней юбки. Вот дерзкие венгерские сапожки прошлись по холодным мраморным плиткам — чёрт возьми, да эта женщина — Паприка, нет, Марика!