Усобники - Борис Тумасов

Да уж нет, Сорвиголов, от Ермолая никуда, а коли выгонит, тогда у меня одна дорога — к тебе.

Приходи, только гусли с собой захвати.

Эк, вспомнил, гусли-то я Олексе отдал. Но я и без струн вас потешать буду.

Ежели так, рады тебе будем.

И, налив в глиняную кружку пива, Сорвиголов протянул ее старцу.

А Олексу, слыхивал, князь Даниил в дружину взял.

Что ж ему горе мыкать да у меня, старца, в поводырях ходить?

Промолчали ватажники, принялись хлебать щи, а Фома, прихватив щепотку капусты, долго жевал ее беззубым ртом. Наконец проглотил, покачал головой:

Ужели и я когда-то был молодым?

Кабатчик сказал:

Чему сокрушаешься, Фома, ты сегодня старец, мы — завтра.

То так, все мы гости на земле, а настигнет час — и примет нас Господь в жизнь вечную.

Сорвиголов отложил ложку:

Однако, Фома, я на этом свете еще погулять хочу.

Гуляй, молодец, но помни о суде Господнем.

Мы, Фома, и на этом свете судимы, — добавил другой ватажник. — Здесь над нами суд вершат князья и бояре да их тиуны.

Сорвиголов перебил его:

Ежели мы до них добираемся, тогда наш суд над ними вершим, по нашей справедливости.

В кабак вошел гридин, и ватажники замолчали, продолжая хлебать щи. Гридин подсел с краю стола, попросил пива, и Ермолай принес ему чашу. Дружинник пил мелкими глотками, косясь на ватажников. Наконец оставил чашу, спросил;

Откуда и кто такие, молодцы?

За всех ответил Сорвиголов:

Люди мы пришлые, нужду мыкаем, версты меряем от Ростова до Москвы.

Кхе. — Гридин допил пиво, стукнул чашей. — Тогда ясно, соколы.

Встал и, не проронив больше ни слова, вышел.

Поднялись и ватажники:

Прощай, Ермолай, спасибо за хлеб-соль, а нам здесь ныне оставаться небезопасно. Ты же, Фома, ежели надумаешь, нас сыщешь.

* * *

И еще одна зима минула. С метелями, снеговыми заносами, когда от деревень к городу пробивались по бездорожью. Сани не катились, плыли, глубоко зарываясь в снег. Пока доберется смерд до города на торжище, кони из сил выбивались.

В такую пору торг скудный, а к престольным праздникам, когда накатают дорогу и потянутся в Москву либо в другой город санные обозы с ближних и дальних погостов, шумно делалось. В Москве торговые ряды тянулись вдоль Кремля от переправы и вверх, к площади. Смерды привозили зерно и мед, мясо и птицу, меха и овчину. Расторговавшись, приглядывались к товару, выставленному ремесленниками. Многолюдно было в кузнечном ряду. Смерды приценивались к топорам и пилам, лопатам и серпам. Да мало ли чего требуется в крестьянском хозяйстве. А накупив, заворачивали в ряды, где ленты разложены, а то и на башмаки и сапожки разорялись, покупали подарки дочерям и женам.

Кое-кто из смердов останавливал сани у кабака Ермолая. В такие дни здесь было шумно, пахло овчиной, распаренными щами, жареным луком.

На рождественские праздники Олекса из церкви выбрался, долго бродил по торжищу. Оголодал и, оказавшись в калашном ряду, купил пирог. Вокруг голосисто кричали пирожницы и сбитенщики, но Олекса точно не слышал их. Он жевал пирог и смотрел на молодайку, продавшую ему кусок пирога. Молодайка была милая, румяная, ее большие голубые глаза лучились.

Осмелел Олекса, спросил у молодайки имя, а узнав, что ее зовут Дарьей, похвалил пирог.

И снова, чуть побродив, вернулся в калашный ряд, снова купил у Дарьи пирога. Та уже домой собралась, Олекса за ней увязался. Шел до самого Дарьиного домика. Выведал дорогой ее несладкую судьбу, а прощаясь, попросил:

Можно мне, Дарья, навещать тебя, пирога купить либо щей твоих поесть?

Ничего не ответила она, лишь густо покраснела.

Великий князь зиму не любил. Когда за оконцами хором выла метель, ему чудилась волчья стая. Когда он был мальчишкой, они с отцом возвращались в Новгород. Князь Александр Ярославич закутал сына в тулуп и, придерживая, успокаивал.

Не боись, — говорил он, — волки опасны одиночкам. А с нами, вишь, гридни.

Кони пугливо храпели, рвались из постромок, сани дергались. Волчья стая бежала в стороне. Иногда вожак останавливался, и стая усаживалась. Волки начинали выть, нагоняя на маленького Андрея страх…

Зимой великий князъ не находил себе дела. Раньше, будучи князем Городецким, он в такую пору отправлялся в полюдье и большую часть зимы проводил в сборе дани. Теперь это удел тиуна и бояр.

Зимние месяцы казались Андрею Александровичу долгими и утомительными. Они нагоняли тоску, напоминая о бренности жизни. А вот весной, когда все вокруг пробуждалось от спячки, великий князь взбадривался, оживал. Он совершал объезд своих городов, смотрел, как смерды трудятся в поле, прикидывал, сколько зерна они получат и какой мерой рассчитаются с ним в полюдье, сколько соберет он дани.

К неудовольствию князя Андрея, смерды были бедны, деревни нищие. Разоренная Ордой земля из года в год не могла поправиться, но великий князь винил не татар и не себя и своих бояр, а смердов, попрекал их леностью.

Зимой Владимир лежал под снегом, торг затихал, и только в ремесленных концах дни протекали в труде, похожие один на другой. Звенели молоты, из открытых дверей кузниц тянуло окалиной, черные гончары обжигали в печах глиняную утварь, стучали топоры плотников, избы кожевников пахли кислым духом выделываемых кож, а в избах шерстобитов стучали бигни, искусные владимирские мастера катали плотные и теплые валенки.

По берегу Клязьмы бабы отбеливали холсты, переговариваясь, иногда беззлобно переругиваясь, а с городских стен и стрельниц раздавались окрики стражи.

Нахлобучив соболиную шапку и кутаясь в шубу, великий князь подолгу стоял на высоком крыльце, поглядывал на обложенное тучами небо, переводил взгляд на дымы над крышами. Они стояли столбами. Андрей Александрович знал — это к морозу, еще впереди вторая половина зимы, и чем ближе Крещение, тем сильнее холода.

Протянув руки, князь сорвал несколько ягод калины, бросил в рот. Куст рос у самого крыльца. Перемерзшие, заиндевелые гроздья оттягивали ветки.

Кисло-горьковатый привкус калины во рту напомнил князю Андрею, как в детстве его отпаивали при простуде калиновым отваром.

Великий князь хоть и не любил зимние месяцы, но видел в них некое преимущество: в такую пору редко какой татарский мурза наезжает на Русь. А к концу зимы, едва морозы спадут, зачастят с поборами баскаки, потянутся в Орду груженные товаром санные обозы. И такое из года в год, с той поры, как хан Батый поработил Русскую землю. Ханские баскаки с серебряными пластинами чувствовали себя на Руси хозяевами, и князья покорялись им. Лишь он, великий князь Андрей Александрович, наделенный золотой пластиной, чувствовал себя независимым от ханских посланников. За этот знак он вел упорную борьбу со старшим братом Дмитрием, протоптал дорогу в Орду, к хану, враждовал с князьями, затаил нелюбовь к меньшему брагу Даниилу…