По тонкому льду - Георгий Брянцев

Врач может ошибиться на неделю, даже на две. Лишь бы не ошибся он в главном.

Сегодня утром в почтовом ящике оказалась открытка от Дим-Димыча. Из Ленинграда. Писал не он. Значит, еще не прозрел. На открытке было всего шесть строк. В правом углу в виде эпиграфа: «О женщины, ничтожество вам имя!» Если не ошибаюсь, что-то подобное в свое время сказал Гамлет. Далее следовало четверостишие:

Чего мне ждать, к чему мне жить,

К чему бороться и трудиться?

Мне больше некого любить,

Мне больше некому молиться.

И последняя строка: «Обнимаю всех. Краснознаменный Дмитрий». Все.

Лидия вздохнула не тяжело и не грустно и сказала:

– Значит, о Варьке он без нас узнал. Вот же шалопутный! Ну ничто его не берет.

Что верно – то верно.

Почерк на открытке был другой, не похожий на первый: мелкий, бисерный, без наклона, с кругленькими буковками, явно не мужской.

Наконец пришел этот день. Дим-Димыч в нескольких минутах от нас, а мы, его друзья – Фомичев, Хоботов, Лидия и я, – ходим по перрону вокзала. Ходим и прислушиваемся: вот-вот раздастся шум приближающегося поезда. Он где-то совсем недалеко. Уже выпустили на платформу уезжающих, встречающих, провожающих. Носильщики стоят наготове.

В руках Лидии букетик из привозных мимоз.

Мы уже обо всем переговорили и ждем. С нетерпением ждем. Прислушиваемся и поглядываем в ту сторону, откуда должен подойти поезд.

Истекло больше месяца, как я не прикасался к дневнику. Отпала охота. Да и работы так много, что буквально не продохнуть.

Зрение к Диме вернулось: доктор не подвел его. Случилось это, правда, не через две, не через три недели, а через двадцать восемь дней. Но важно, что случилось. От Дим-Димыча мы получили два письма, написанных его собственной рукой.

Оксана как в воду канула. Ни звука… И адреса ее черниговского никто не знает. Получилось все глупо, непонятно, странно. Странно и то, что свекровь Оксаны к загадочному исчезновению своей бывшей невестки относится с каким-то удивительным спокойствием. «Ну что же, – говорит она, – ей виднее… Она знает, что делает… А мне и с Наташенькой неплохо. Нет, денег мне не надо. И ничего не надо. У нас, слава богу, все есть. Да и Оксаночка должна скоро объявиться. Не совсем же она бросила нас».

Что «ей виднее»? Откуда видно, что «она знает, что делает»? Непонятно.

О Варваре Кожевниковой точных сведений нет. Дошли слухи, что живет якобы в Воронеже, и живет неплохо. Ну и бог с ней.

Вот и все знаменательные события минувших дней.

Я дал себе слово закончить дневник в тот день, когда приедет Дим-Димыч.

Так оно, видно, и будет. Это лишний раз подчеркивает непостоянство моего характера. То я не мог прожить и дня, не замарав нескольких страниц, а то вдруг убедился, что великолепно обхожусь без записей.

– Идет! – сказал Хоботов, и все, точно по команде, обернулись.

Показался поезд. Всех охватило волнение. Фомичев зажег спичку, она вся сгорела, а он так и не запалил папиросу. Хоботов расстегивал и вновь застегивал пуговицы пальто.

– Шестой вагон останавливается вот тут, – безапелляционно заявил Фомичев. – Я изучил. Сюда, товарищи!

Запорошенный снегом, заиндевевший, окутанный горячим паром, глухо погромыхивая на стрелках и стыках рельсов, приближался локомотив.

Промелькнул первый вагон, второй, прошел третий, плавно проплыл четвертый.

Фомичев ошибся ненамного. Все устремились к шестому вагону.

Дим-Димыч стоял при выходе из тамбура в распахнутом пальто, со сдвинутой на затылок кепкой и махал рукой. Если бы не проводник вагона, преграждавший ему путь, он, конечно, давно бы спрыгнул на ходу. Поезд вздрогнул, скрипнул и стал.

– Ди-ма-а! – каким-то истеричным незнакомым мне голосом закричала Лидия.

Дим-Димыч переходит из объятий в объятия. Раздаются возгласы, шутки, смех. Мы тискаем поочередно своего друга, не замечая, как толкают нас, как толкаем мы проходящих.

Шею Димы теснил отлично отглаженный, идеальной чистоты белый воротник, из-под которого выглядывал красный галстук с черными крапинками.

Кепка его не удержалась на затылке и упала. Хоботов поднял ее, ударил об руку и водрузил на прежнее место.

И тут Лида вторично издала истерический вопль, заставивший всех нас вздрогнуть:

– Оксана!

Да, чуть-чуть поодаль, в сторонке от нас, между двумя чемоданами стояла Оксана. Та самая загадочно исчезнувшая Оксана.

Что же произошло? Как они оказались в одном поезде? Что за совпадение?

Все обалдели. Слово это грубоватое, но оно точно выражает наше состояние. Разинув рты, удивленные, пораженные, мы переводили взгляды с Дим-Димыча на Оксану.

Каким теплом, какой радостью светились ее обычно холодные красивые глаза! Она была неузнаваема. Она преобразилась. Она выглядела еще лучше.

Обалдели все, исключая Оксану и Дим-Димыча. Правда, на лице друга проглядывало то ли смущение, то ли растерянность. И то, и другое казалось мне необычным.

Димка подошел к Оксане, легонько подтолкнул ее в спину и сказал:

– Моя половина. Уверен – не худшая. Прошу любить и жаловать.

Лидия издала вопль в третий раз и метнулась к Оксане.

Так вот оно что! Все теперь ясно.

Хоботов присвистнул и стал почесывать затылок.

Фомичев сказал:

– Мерзавец. Даже не предупредил. А еще краснознаменец!

«О женщины, ничтожество вам имя!» – вспомнил я.

– Значит, ты… Значит, ты… – твердила Лидия, дергая борт пальто Оксаны.

А та сияла, улыбалась, кивала головой:

– Ну да. Ну да.

– Значит, Чернигов… – допытывалась Лидия. Она хотела поставить точки над «i».

Оксана отмахнулась. Все ясно и так. Зачем объяснения?

– Друзья! – опомнился я. – Машины нас ждут не собственные!

Все направились к выходу на площадь.

В одну машину сели Оксана, Лидия и Хоботов. В другую – Дим-Димыч, Фомичев и я.

От избытка чувств, как это часто бывает, мы на первых порах утратили способность говорить и молчали. Потом Фомичев обратился к Диме:

– Здорово у вас получилось! Даже зависть берет! – Он хлопнул себя по коленям и расхохотался.

Дим-Димыч улыбнулся:

– Судьба. Иначе не мог поступить, – и тут же по извечной своей привычке резко переключил разговор и спросил: – Изменился я?