Мы совершенно не в себе - Карен Джой Фаулер

Я не стала говорить, что читала об Илье Ивановиче Иванове, который в 1920-х годах совершил несколько попыток скрестить человека и шимпанзе, получить некого эфемерного челанзе. Он оплодотворял шимпанзе спермой человека, хотя изначально задумывал наоборот. Вот какие мечты делают нас людьми, мама. Передай-ка мне цикуты, когда выпьешь.

Мама сказала:

“Ферн просыпалась так уж просыпалась. Вертелась юлой. Врывалась вихрем. Носилась по дому маленьким Колоссом. Помнишь, папа прозвал ее Заводной Шкатулкой? Весь гам, и пестрота, и суета Жирного вторника прямо у нас на дому.

Когда ты немного подросла, вы стали слаженной парочкой. Она открывала шкафы, ты вываливала все кастрюли-сковородки до последней. Она на раз-два справлялась с любым защитным запором, но ей недоставало твоего упорства. Помнишь ее пунктик на шнурках? Мы без конца ходили-спотыкались, потому что Ферн втихаря развязывала шнурки на ботинках.

Она залезала в платяные шкафы, стягивала одежду с вешалок и сбрасывала ее тебе. Приносила тебе пососать монетки из моего кошелька. Открывала ящики и вручала тебе булавки и иголки, ножницы и ножи”.

– А вы не боялись за меня? Того, чем это все могло кончиться? – спросила я, подлив себе вина для храбрости, потому как не могла представить годный ответ на трезвую голову.

– Ну конечно! Я все время боялась. Но ты просто обожала Ферн. Ты была очень, очень счастливым ребенком.

– Да? Не помню.

– Правда-правда. Меня тревожило, как на тебе скажется эта жизнь с Ферн, но все же хотелось, чтобы у тебя был такой опыт.

Свечи отбрасывали на стены кухни кукольные тени. Вино было красным. Мама сделала глоток и отвернула чуть обвисшее лицо.

– Мне хотелось, чтобы у тебя была невероятная потрясающая жизнь.

Мама откопала видео из тех, что снимали аспиранты. Кассет было великое множество, поэтому у нас до сих пор стоит старый видеомагнитофон, а свои вы уже сто лет назад повыкидывали. Начинается оно с длинного кадра подъема по лестнице нашего дома. Под музыку из “Челюстей”. Распахивается дверь моей спальни, раздается громкий крик.

Камера переезжает на нас с Ферн. Мы валяемся рядышком на мягком пуфе в совершенно одинаковой позе, закинув руки за голову. Колени согнуты, нога на ногу – одна на полу, другая на весу. Картина полнейшего умиротворения.

В комнате жуткий разгром. Мы будто римляне посреди руин Карфагена; Мерри и Пиппин в Изенгарде. Газеты разодраны в клочья, одежда и игрушки разбросаны повсюду, растоптанная еда валяется на полу. Бутерброд с арахисовым маслом размазан по покрывалу, занавески исчирканы фломастерами. Аспиранты разгребают этот бардак вокруг наших скромных, весьма довольных жизнью персон. Пока они трудятся, в календаре на экране дни сменяют один другой.

Когда-нибудь можно будет залить это видео в книгу. Но пока мы использовали фотографии из маминых альбомов и пытались превратить список всего первого – первых шагов, первых зубов, первых слов и т. д. – во что-то вроде рассказа. Взяли фотографию Ферн в шляпе бабушки Донны. И ту, где она ногами подносит ко рту яблоко. И ту, где разглядывает свои зубы в зеркале.

В каждом дневнике была пачка портретов крупным планом – для изучения настроений. Мы составили из них пары, чтобы показать разницу в выражении эмоций у ребенка и шимпанзе. Вот я веселюсь, все зубы напоказ, а вот Ферн, губа надвинута на верхние зубы. Когда я плачу, все лицо скукоживается. Лоб наморщен, рот разинут; по щекам текут слезы. На фото плачущей Ферн рот тоже открыт, но голова запрокинута, глаза закрыты, лицо сухое.

Я не вижу большой разницы между снимками меня довольной и тем, что подписана “радостная”. С Ферн проще. На первой рот открыт, на второй – губы сложены трубочкой. На довольной лоб гладкий, на радостной – сморщенный.

Ферн оказывалась почти на всех моих фотографиях. Вот я на руках у бабушки Фредерики, и Ферн тут же, внизу, ухватилась за ее ногу. Я сижу на качелях, и Ферн свешивается с перекладины над моей головой. Вот мы прижимаемся к нашему терьеру, Тамаре Пресс, крепкая троица мелких домашних животных. Мы обе сжимаем в кулаках шерстку Тамары. Она кротко смотрит в камеру, будто ей вовсе не больно от всей силы нашей любви.

Вот мы с отцом у озера Лемон. Я спереди, в кенгуру, спина прижата к его груди, лицо сплющено ремешками. Ферн в рюкзаке, выглядывает из-за его плеча, волосы всклокочены, глаза ошалевшие.

Стихи в наших детских альбомах написаны рукой матери, но поэты были папиными любимыми – Кобаяси Исса и Эмили Дикинсон. Когда я впервые прочла их в дневниках еще тогда, зимой 1997 года в общежитии, мне подумалось, что при всем своем категоричном отрицании антропоморфизма, отец едва ли мог выбрать кого-то, кто набрал бы больше очков в тесте Лоуэлла на родство и сходство. Плюс дополнительные очки за букашек.

Исса

Дикинсон

2012

Год Водяного Дракона.

Год выборов в Соединенных Штатах (как будто вам надо напоминать), козлиные трели марширующего оркестра Айн Рэнд раздаются из каждого радиоприемника.

На мировом уровне – Возрождение Динозавров. Заключительный акт: Отмщение зарвавшимся млекопитающим. Сцена, в которой они варят нас в нашей собственной глупости. Если бы глупость была топливом, запасы никогда бы не иссякали. А покуда ревнители религии дома и за границей в то малое время, что осталось до конца света, усердно вытаптывают последние надежды на призрачное счастье.

У меня, впрочем, полный порядок. Грех жаловаться.

Мы с мамой сейчас живем в Вермиллионе, Южная Дакота, снимаем невзрачный домик, еще меньше того, из камня и воздуха. Я тоскую по мягким зимам в Блумингтоне и еще более мягким северокалифорнийским, но Вермиллион – университетский город, и довольно милый.

Последние семь лет работаю учительницей в приготовительном классе при начальной школе Адисон, и из того, что пока удалось придумать, это больше всего походит на жизнь со стаей шимпанзе. Китч была права. Нет – пророчески права. У меня отлично получается. Я отлично понимаю язык тела, особенно у малышей. Наблюдаю за ними, слушаю, а потом могу точно сказать, что они чувствуют, что думают и, что еще важнее, собираются сделать.