Вопросы жизни. Дневник старого врача - Николай Пирогов

Знание, а тем более научное, делает человека до того самодовольным, что он, приобретая это знание, тотчас старается распространить его на все области своей духовной жизни, отвергая, что между ними есть и некоторые имеющие мало общего с научным, т. е. приобретенным путем анализа, знанием.

Разве тот не живет и не достоин имени человека, кто твердо верит, крепко надеется, горячо любит и просто, т. е. ненаучно, и, так сказать, бессознательно знает? Неужели мы вправе назвать такую жизнь не жизнью только потому, что этой личности недоставало средств и способов развить другую, умственную, сторону своей жизни? Не должны ли мы все стремиться к приведению нашей жизни в гармоническое целое, то есть к равномерному развитию разных сторон нашей умственной и духовной жизни? Такая высокая цель не утопия. Напротив, утопия – то, когда мы полагаем облагодетельствовать человеческое общество, ведя его по одному пути знания к неведомой и недостижимой цели.

Как счастливы были бы мы, если бы наши юноши, выступая на научное поприще, были вполне внутренне убеждены, что нельзя безнаказанно для самого себя пересаживать приобретенное научным анализом на другую сторону нашей духовной почвы! Зная это твердо, многие, очень многие из нас избегли бы жестокого внутреннего погрома, который приходилось им не однажды переживать, мужаясь и стареясь.

Моя университетская жизнь в Москве показала мне недостатки той обрядной религии, в которой я воспитывался, но разрушенное не было заменено ничем лучшим; в область веры было внесено отрицание, границ которого уже нельзя было определить. Молодой ум с тех пор начал бродить по всем закоулкам отрицания. Полное неверие и атеизм уже охватывали душу. К счастью моему, я не был esprit fort; я не мог не обращать взор на небо в тяжкие минуты жизни, а быть подлецом в отношении к самому себе, отвергать что бы то ни было в счастье и прибегать к его помощи в беде – казалось мне несовместимым с достоинством человека.

Если так шатка была у меня религиозная сторона, то и понятия мои о нравственности в эту эпоху жизни также не были крепки. И какая нравственность возможна без идеала! Те обманывают и себя, и других, которые полагают основы нравственности в взаимных интересах, эгоизме и т. п. Они берут одни внешние проявления, одну, так сказать, обрядную сторону нашего нравственного быта и не дают себе труда заглянуть глубже внутрь самих себя, а может быть, и действительно находят в себе не то, что следовало бы еще отыскивать. Наша беда именно в том и состояла, и состоит, что отцы наши не успели и не сумели вынести на свет какой-либо руководящий идеал, перед которым необходимо было бы остановиться с глубоким уважением.

Теперь этого уже не сделаешь: поздно, а было время, когда реализм не господствовал еще так над умами, как теперь, и идеалы не срывались так насильственно с их пьедесталов.

У меня не было ни положительной религии, ни руководствующего идеала, именно в то опасное время жизни, когда страсти и чувственность начинали заявлять свои права. Но до 18 лет я избежал сношения с женщинами. 16-ти лет, незадолго до отъезда моего в Дерпт, я был только платонически влюблен в дочь моего крестного отца, девушку старее меня[183]. В это же самое время я почитывал с одним товарищем купленное на толкучке «Ars amandi»[184] Овидия, понимая его с грехом пополам.

Предмет моей платонической первой любви была стройная блондинка с тонкими чертами, чрезвычайно мелодическим и звучным голосом и голубыми, улыбающимися глазами. Эти глаза и этот голос, сколько я помню, и пленили мое сердце. Чем же обнаруживалась моя любовь? Во-первых, тем, что во всякое свободное время летал, хотя и пешком, из Кудрина к Илье Пророку, в Басманную; во-вторых, не упускал при этом ни одного удобного случая, чтобы не завить волосы барашками. Как странным кажусь я теперь самому себе, когда представляю себе, что моя плешивая голова некогда могла быть покрытою завитыми пукольками! В-третьих, я не упускал также ни одного случая, чтобы не поцеловать тонкую, нежную ручку, как например, играя с нею в мельники, фанты и подавая ей что-нибудь со стола, и однажды – о, блаженство! – когда я хотел поцеловать ее руку, подававшую мне бутерброд, она загнула ее назад и поцеловала меня в щеку, возле самых губ.

Наконец, когда я оставался ночевать в гостях у моего крестного отца, то любовь будила меня рано утром и выгоняла в сад, конечно, не зимою; тогда я садился против окон спальни, выходивших в сад, мечтал и ожидал с нетерпением, когда она встанет и появится в белой утренней одежде у окна. Предмет моей любви пел очаровательные два французских романса, из которых один: «Vous allez a la gloire»[185], я не мог слушать без слез.

Самые ее недостатки, из которых один делал на меня особенное впечатление, мне нравились; это была необыкновенная и какая-то прозрачная синева под глазами.

Когда я был в Москве теперь на моем юбилее[186], я не знал, ехать ли мне или нет, навестить мою первую любовь? Брат ее был у меня и сказал мне, что он живет вместе с нею и что она хромает после перелома ноги. Но ехать я раздумал.

Если мои прежние пукольки на голове и голый череп настоящего времени делают меня для меня каким-то странным, на себя непохожим, двойником, то[187] идти посмотреть на другую развалину равносильно было бы поездке на кладбище.

Но memento mori[188] для старика везде много. О взаимности, конечно, не могло быть и речи. Она была девушка-невеста известной в Москве фамилии почетного гражданина, тогда еще владевшего довольно хорошими средствами (прежнего миллионера); я – мальчишка, только что кончивший курс в университете, без средств и бравший иногда подаяние от ее отца.

Воспоминания этой любви, то есть настоящие любовные воспоминания, продолжались недолго. Новая жизнь, новая обстановка, новые люди скоро внесли в душу целый рой других, более глубоких впечатлений.

В мае месяце нам предписано было отправиться в С.-Петербург.

Выдали от университета по мундиру и шпаге на брата и прогонные. Везти нас, под присмотром, поручено было адъюнкт-профессору математики Щепкину. Отправлялись из Москвы: Шиховский[189] (Ив[ан] Ос[ипович], уже докторант медицины по ботанике), Сокольский (также докторант по терапии), Редкин[190] (Петр Григорьевич – по римскому праву), Корнух-Троцкий (лекарь по акушерству), Коноплев (кандидат по восточным языкам), Шуманский (по истории) и я.