Гусь Фриц - Сергей Лебедев

За чаем Кирилл объяснил, зачем приехал. Он ждал, что Максим направит его в городской архив, но тот, выслушав – Кирилл рассказал даже про странных попутчиков в самолете, – налил по пятьдесят грамм коньяка, закурил и стал рассказывать сам.

– Понимаешь, мне в детстве зимой снился сон, – говорил Максим. – У панорамы, у музея битвы, есть крутой спуск к Волге. Лестница ведет вниз через небольшой тоннель. В декабре около трех дня там уже темно. И мне по пути из школы было тревожно проходить мимо, как будто там чья-то нора. А во сне… Я видел этот берег как бы в разрезе, со стороны Волги. Он в войну был изрыт землянками, пещерами и пещерками, внутри склона сидели штабы, тылы, а фронт был на сто метров выше, среди зданий. И я видел во сне одну огромную пещеру, открытую с Волги; там горели тусклые костры, там, в искривленном, замкнутом на себя, как лента Мебиуса, пространстве, помещались все дома, все улицы довоенного города; туда после смерти попадали все жители Сталинграда-Волгограда и вечно воевали там с немцами. И я наверняка знал, что тоже попаду туда.

Кирилл молчал, коньяк с дороги – под лимончик, пересыпанный сахаром, и кофе – расслабил чувства, но в глубине их появилась и не угасала точка напряженного внимания сыщика. Максим замолчал, будто взвешивал, можно ли доверить Кириллу то, что он собирался сказать, и продолжил:

– Знаешь, сколько бомб и снарядов до сих пор выкапывают? Земля еще взрывается, военное железо только чуть присыпано. Послевоенный город сверху, довоенный, подвалы его, – снизу. Соприкасаются иногда. Встречаются. И тут начинает искрить. Старые капсюли оживают. Правда наружу выходит.

Кирилл вспомнил, как, изучая историю войны, обратил внимание на особенный сталинградский феномен. Большой город не только позволил отступающей по степи советской армии зацепиться за землю, укрыться под крышами, за стенами, в глубине купеческих подвалов, среди заводских цехов, за кирпичом труб, в мартеновских печах, домнах, штабелях проката, – город стал текстом: бойцы писали кровью, углем, краской, огнеметной смесью на стенах, оставляли письма в жестянках, бутылках, патронных цинках, мыльницах, аптечных пузырьках, словно к ним вернулась надежда и с ней сама грамматическая категория будущего времени.

Под наскоро оштукатуренными после войны стенами старых домов, переживших сражение, еще жили эти письмена, еще лежали в земле нетленные послания. И Кирилл чувствовал, что, исчезни Михаил в каком-то другом городе, он бы затерялся без надежды найти; а тут само время было изрыто кротовыми норами, проницающими историю насквозь, и потому можно было получить весточку о судьбе без вести пропавшего.

– Недавно один банк немецкий отделение открывал, – сказал Максим. – Выбрали особняк, купили. Стали перестраивать, пробили вход в подвал. У нас положено в таких случаях музейщиков звать и милицию. Весной сорок третьего, когда тепло пришло, трупы как хоронили? В подвал сваливали и замуровывали. Так что… Весь город на костях. Но в том подвале другое было. Ящики зеленые, железом обитые. Военные ящики. Немецкие. По углам стоят. А посреди комнаты – стол, и на нем телефон полевой немецкий, провод под завал уходит. Так стоит, будто приглашает трубку снять. Наши, немцы из банка, все толкутся, гам стоит, пыль поднялась. Открыли ломиком ящик – а там бумаги и нашивки наплечные. И на каждой бумаге, на каждой нашивке – эмблема того самого банка, один в один. Они, оказывается, бухгалтерию Шестой армии вели, зарплату начисляли… Главный немец посерел и на телефон смотрит. Как будто это телефон на тот свет. И можно позвонить.

– У нас весь город такой, – сказал Максим твердо. – Действительно можно туда дозвониться.

* * *

«Город, где можно позвонить на тот свет».

Образ захватил Кирилла. Была в нем пугающая реалистичность: не достучаться, не докричаться, а позвонить. Словно где-то на окраине, в одинокой телефонной будке, есть тот аппарат, который и вправду соединяет миры и времена; и ты даже можешь его найти, важно только знать, какой номер набирать, какого абонента называть потусторонней телефонистке.

И Кирилл чувствовал, что в этой метафоре – позвонить на тот свет – ему дано ясное, хотя и зыбкое одновременно, как все пророчества, указание на то, что он должен сделать.

Одурманенный морозными туманами, ошеломленный темнотой без единой искорки, укрывающей азиатский берег с наступлением ночи, медленным движением незамерзающей Волги, он был готов поверить, что здесь действительно возможен звонок, который приведет его к двоюродному деду. Он рыскал по центру города, заходил во дворы, в подворотни, жители принимали его, одетого в дорогое пальто, за какого-то чиновника, инспектора сверху, – они так и говорили: вы, наверное, сверху, – и, поймав за рукав, толковали о прохудившихся крышах и сломанных лифтах, словно только чудесный посланец неведомых инстанций, явившийся однажды, мог все тут исправить. А Кирилл слышал только, что он сверху, с поверхности, из верхнего мира, и отчаянно искал вход в мир нижний, замурованный.

На третий день, когда он шел по проспекту Ленина к площади Павших Борцов, где под гранитным штыком-обелиском горит в бронзовом венке Вечный огонь, он услышал странный звук – будто дальний орудийный раскат, будто раскололось измученное напряжениями ледяное бугристое небо. Толчок – и он валится в сугроб, кто-то лежит на нем, придавив к снежной коросте, а над головой свистят шрапнели, гулко ухают разрывы, и осколки бьют острыми рыльцами по пальто.

Стихло. Он поднялся, стерев со лба кровь – расцарапал о ледяную коросту сугроба. Рядом отряхивался, потирая ушибленное колено, спаситель – военный в кургузом камуфляжном ватнике, потерявший ушанку; от потной головы его шел пар.

Весь широкий тротуар – здесь, в центре, их чистили – на протяжении метров сорока был завален битым льдом. Мелкие ледышки посекли стекла припаркованных машин, ударили в витрины магазинов, оставили белые оспины на стволах деревьев. В середине тротуара громоздились конусы, остатки крупных ледяных глыб, окруженные кольцами белой ледяной пудры – как следы порохового нагара на ткани при выстреле в упор.

Только тут Кирилл понял, что чудом остался жив, что его спас, вытолкнув с тротуара, нелепый этот вояка, толстячок-подполковник, до сих пор ищущий свою ушанку, хотя вот она, у ног; иначе Кирилла накрыло бы сошедшим с крыши, с высоты девятого этажа, длинным ледяным карнизом, размолотило в кровавые ошметки.

– Добро пожаловать в Волгоград, – сказал каким-то уютным, профессионально поставленным голосом подполковник, наконец-то нашедший ушанку. – Ты не из Питера? У вас там, говорят, сосули лазером сбивают. Лазером! А у нас так. Как потеплеет немного днем, так и ага. Каждую зиму два-три трупа.

– Спасибо, – выговорил Кирилл. – Спасибо. С того света выдернули.

Полковник оглядел его, хмыкнул, поражаясь, видно, высокопарному слогу, и протянул руку:

– Кирилл.

– Кирилл, – отозвался Кирилл.

– А, – заинтересованно сказал подполковник. – Вот оно как. Тезки. Надо бы выпить, тезка.

– С большим удовольствием, – услышал Кирилл свой глупо-оживленный голос.