Дядя Зяма - Залман Шнеур

Но когда вернулся пристав, десятский, конечно, получил по морде. Этим ударом ему дали понять, что означают красные цветы и что такое крамола. Правда, шкловский десятский все равно ничего не понял. А могилевские жандармы заржали, как кони, и выбросили все красные цветы в Днепр.

Вечером труп увезли на телеге. Опухшее тело утопленника тряслось под простыней, как студень. Женщинам стало плохо.

На еврейское кладбище в Рышкаках приехали уже ночью. Покойника провожали только могилевские жандармы и белокурая женщина с поникшей головой.

Похоронили его у кладбищенской ограды, при свете фонарей. И, казалось бы, все, говорить больше не о чем.

Но за полночь могильщик вдруг проснулся и с ужасом услышал странное пение. Пело, видимо, немало голосов. И доносилось пение от той самой новой могилы возле ограды[258]. Странная какая-то мелодия, совсем не грустная, напротив, можно поклясться, что это какой-то бодрый солдатский марш…

Это была мелодия «Марсельезы» — первое исполнение в Шклове. Мелодии потребовалось целых 105 лет на то, чтобы, покинув парижский Конвент, дойти до шкловского еврейского кладбища. А первым ее слушателем оказался не кто иной, как могильщик. Это было эхо нового мира. Старик так и остался сидеть на перине, боясь пошевелиться.

А утром, когда могильщик, не выспавшись, вздыхая, бочком подошел к свежей могиле у самой ограды, он увидел, что она утопает в красных маках…

Посреди охапки цветов торчала палка, а на палке развевалась красная тряпка. И могильщику показалось, что могила уплывает, как лодка, уплывает вместе с трухлявым забором куда-то далеко-далеко…

* * *

Днепр забрал свою жертву. В то лето евреи больше в нем не купались. Хозяин купальни разорился и попросил помощи в братстве «Сеймех нейфлим»[259].

Разлив с его грязноватой водой, теплой, как парное молоко, победил, в то лето он был вне конкуренции. И в пятницу перед благословением свечей на его песчаном берегу толпились и обыватели, и ремесленники. А их разгоряченные жены стояли за зарослями тростника как на иголках и долго ли, коротко ли ворчали, пока какая-нибудь бой-баба не выкрикивала:

— Свиньи, а не мужчины! Вон из ражлива![260]

И прозванная Помелом банщица из миквы подхватывала визгливо и ядовито:

— Бабоньки, вожвращайтешь! Нищего-нищего, ужо наштрадаютшя они нынще нощью!

Да, на этот раз разлив взял верх над свежим и стремительным Днепром. Но надолго ли?..

1.

Амстердам, этот опасный поднадзорный тип, этот загадочный цишилист, утонул в Днепре. Его белокурая дама куда-то уехала, а мужицкая хата у Оршанской заставы, где он жил, осталась стоять с закрытыми ставнями, будто изгнанная из общества соседних домов. То есть кто ж ее теперь после него снимет? И бунтовщик, и утопленник… Евреи обходили эту хату стороной, чтобы походя не оказаться рядом. И только слуховое окно под трубой щурилось и смотрело на всех издалека, будто хотело сглазить. Черт бы его побрал!

Как бы то ни было, с Амстердамом покончено. Хватит с нас цишилистов. Хватит с нас теней, которые во время облавы убегают по огородам… Но вот незадача! В молодежь будто нечистая сила вселилась! Дух утопленника заразил многих дерзостной страстью к сопротивлению. Сначала все было тихо, но постепенно пламя разгорелось. Служанки стали выступать против хозяек, миснагеды — против хасидов, подмастерья — против мастеров, школьники — против учителей, дети — против отцов. Никогда Шклов не знал стольких раздоров и несчастий!

Исчезнувшие «подзаборные» тени стали потихоньку оживать и материализоваться. Не раз уже ловили молодых людей и девушек, даже учеников хедера из тех, что постарше, когда они все вместе собирались тайком для чтения тоненьких, словно из папиросной бумаги сделанных, листков, исписанных крошечными, хоть бери и разглядывай в лупу, буковками! Странная песня, которую могильщик услышал перед рассветом над свежей могилой Амстердама, обрела четкие контуры, ясную форму, облачилась в слова и ритм:

Отречемся от старого ми-и-ра,

Отряхнем его прах с наших ног!..[261]

Сначала эту песню слышали в лесу, на другом берегу разлива, во Францовке, то есть там, где когда-то прятались французы, когда бежали из-под Москвы…[262]Потом песня переметнулась с окраин, разлилась по всем закоулкам и постепенно проникла в сердце города. Можно было поклясться, что ее однажды вечером уже слышали из хибарки реб Ехиэла:

Мы не любим златого куми-и-ра,[263]

Ненавистен нам царский чертог,

Марш, марш!

Что за «марш-марш»? Это значит, «идем-идем». Почему вдруг «идем»? Кому велят идти? И куда? Очень непонятные слова.

Среди шапочников на рынке началось какое-то брожение. Перебаламутил их Хаце-хромой. Выкатили претензию! Поднадзорный утонул уже три месяца тому назад, хозяин купальни давно получил ссуду в братстве «Сеймех нейфлим» и открыл лавочку — а они только теперь спохватились:

— Как же так? Кто выгнал его из купальни, как не эти почечуйники[264], эти трусливые бородатые зайцы?[265]А кто его загнал в глиняные ямы рядом с кафельной фабрикой, если не этот пакостник, хозяин купальни? Черта его батьке! Ишь банная обслуга у почтмейстера!..

И вскоре после этих разговоров случилось так, что шел себе бывший хозяин купальни из своей бакалейной лавочки домой, подняв ватный воротник. Дело было осенью, в сумерках. Ключи висят у него на мизинце и жалобно позвякивают. И только он хочет свернуть в свой переулок, как получает с размаху по ушам. Спас его ватный воротник. Если бы не воротник, остался бы хозяин купальни, всем ненавистникам Израиля такого, глухим — оглох бы напрочь. В грязи он, конечно, растянулся, ключи, конечно, потерял… Назавтра с утра пришлось ему вызывать фельдшера, чтобы тот ему прописал какие-нибудь капли, и слесаря, чтобы тот вскрыл дверь лавки… Хозяин купальни, высидев, как на углях, весь пасмурный день в лавке, к майреву ввалился в любавичский бесмедреш с криком. Где это слыхано? Содом! Он что, обязан терпеть побои, подвергать свою жизнь опасности?.. Наказывали ему обыватели, чтобы он не смел пускать в купальню поднадзорного, или не наказывали? Так почему он получил по шее, а они — нет? Что же на него, на бедняка, так насели? Мало того, что он потерял деньги за аренду купальни? Мало того, что его оставили на Днепре один на один с почтмейстером, этой свиньей, на весь конец лета, а сами разбежались? Испугались мертвеца и разбежались! Так ему же еще и делать теперь новые ключи для лавки?.. Нет, больше он не будет вносить еженедельный платеж в «Сеймех нейфлим». Он за собой никаких долгов не числит — и платить не будет.