О том, что есть в Греции - Катя Федорова

Сама старушка – огурцом. Зрение – единица, сознание острое, как у резидента. Каждый, кто пытается разговаривать с ней специальным голосом, каким говорят с очень пожилым человеком, сам выглядит круглым дурнем. Крестная наша – весьма обеспеченная дама. Даже можно сказать смело – богатая. Но живет вот так – модерато, с сильным заносом в бедность. А могла бы в церковь не пешком ходить, а на такси ездить. Питаться клубникой со сливками в январе. Купаться в роскоши. Ан нет. Она даже прислугу не берет, ведет свое маленькое хозяйство сама. Я сначала засомневалась в ее образе жизни – скучновато. Без страстей, без увлечений. А потом подумала: а может, это она и есть – настоящая жизнь, в чистом виде, без примесей? Какой ее настоящий вкус? Никто не знает. Умеренность – привилегия серьезней депутатской, доступна не каждому. Крестная получает наслаждение от каждой минуты. От каждого вздоха. От глотка воды. Ни вино, ни карты, ни соус тартар, ни любовники, горячие и сладкие, как пирожки, ее не интересуют. Она просто любит жить. И жизнь уже почти сто лет отвечает ей взаимностью.

Автобусы в нашем пригороде ходят нечасто, но по расписанию.

Поэтому я всегда точно знаю, с кем поеду. По четвергам в 16.05 вместе со мной в автобус садятся две уборщицы. Они работают в доме престарелых, что напротив. Выбеленные локоны, яркие куртки, руки пахнут хлоркой. Лица разрушены едкой праной жизненного опыта так, что черты, выданные при рождении, уже толком не разглядеть.

Портрет Дориана Грея в действии. Бытовая алхимия, подробности жизни.

Мне не слышно, что они говорят, но по куцей мимике разборчиво прогнозируются слова, которыми они обозначают производственные проблемы: вывоз мусора, дефицит чистящих средств, наезды начальства.

Мы несколько минут ждем автобус на остановке. Одна из уборщиц обычно курит. Вторая – пьет кофе из картонного стаканчика. И каждый раз, когда подъезжает автобус, они выбрасывают сигарету и стаканчик на тротуар демонстративно, игнорируя манящую урну с прекрасным сменным полиэтиленовым мешком внутри.

Случайно уловив мой праздный, любопытствующий взгляд, одна из женщин повернулась ко мне и наставительно сказала:

– Потому что надо различать личную жизнь и работу!

Они не мусорили. Они спасались от профдеформации.

Гуляешь по послепраздничному городу, который оправляется от Нового года, и чувствуешь себя обновленным, как после гриппа: ты возвращаешься к прежней жизни, но видишь ее немного иначе, острее, красочнее, как будто температура перенастроила твою оптику, сделав ее более чувствительной.

Праздничные гирлянды все еще горят, но больше не вызывают эйфории: нет предвкушения, которое составляло половину удовольствия. Будни. Рутина. Типичный презент симпл. Как нас учили? Самое простое время. «Обычные действия, которые происходят, происходили или будут происходить в настоящем, прошедшем или будущем». Словом, ровным счетом ничего выдающегося.

Вот стройная девушка вылетает из «Зары»: последняя посетительница, охранник сразу закрывает за ней дверь. В обеих руках фирменные пакеты. Еле-еле справляясь, не надевает, а накладывает на себя пальто, но успевает пожаловаться в айфон на покупки: – Их так много, прямо рук не хватает!

За углом, недалеко от сверкающих витрин с перечеркнутыми ценами устроились на ночлег бездомные. Через каждые три примерно метра гнезда, свитые из шерстяных одеял и картонных коробок.

Подходит девушка. По виду травести: полумальчик, полудевочка. Застиранные джинсы, очки. За спиной рюкзак, с трудом рулит груженой корзинкой на колесах из супермаркета. Спрашивает у бомжа по-английски: – Фуд?

Достает из корзинки запотевший контейнер с горячей едой, наливает из ведерка-термоса чай. Заворачивает в салфетку лаваш, везет корзинку к следующему. Корзинку заносит, колеса скользят на асфальте.

Слышу, как она, выравнивая дрифт, жалуется себе под нос:

– Их так много. Прямо рук не хватает.

Праздники прошли, наступили будни. Время обычных действий, которые происходят, происходили или будут происходить в настоящем, прошедшем или будущем. Самое простое время – презент симпл.

Внутри греческого дома нет ничего интересного. Разве что снежно-белые деревенские занавески с геометрично прорезанными в них цветами. Или старомодные стулья из грецкого ореха с гнутыми ножками и удобными мягкими сиденьями. На спинках – опять! – вырезаны листики и полураспустившиеся бутоны. Буйная греческая природа как будто вырвалась из сада, прыгнула за порог дома и попала в капкан растительных узоров на мебели и вышивках. Тишина. Только ветер мерно стучит кистями занавесок: там-пам-пам-пам, там-пам-пам-пам. Ритм делит время на четыре четверти, покойные и основательные, как греческие низкие кровати. Солнечный луч наводит на предметы фотоновый прицел, проворно, как снайперская винтовка, передвигая мишень со стеклянных стаканов и рюмок, выставленных в буфете на треугольных языках вязаных салфеток, на обеденный стол, заставленный дымящимися яствами. Аромат, исходящий от простых фаянсовых тарелок, такой же добротный и уютный, как часть обстановки. Пахнет мясом, которое долго, терпеливо разваривали в томатном соусе с палочкой корицы и сладким ямайским перцем. Дольки жаренной на оливковом масле картошки вызывающим частоколом торчат из керамической миски с голубой волной на боку. Картофелины жесткие, как карамель, но, преодолев их сопротивление, зубы погружаются в душистую густую мякоть, приправленную орегано для пикантности. Нет, решительно нет ничего интересного внутри греческого дома! Потому что большую часть своей жизни грек проводит вне его. Греки живут на террасе или в саду. Пол на балконе выстлан мрамором, декорирован зеленым базиликом и красными геранями – для контраста. Кресла поставлены так, чтобы видеть и собеседника, и природу. Греческое небо, как огромный хамелеон, меняет цвет в помощь настроению человека. Утром оно розовое, мечтательное, даже облака, кажется, оцепенели в сонной истоме. Днем ослепительно-яркое, энергичное, бодрое. Вечерние лессировки призваны без потрясений провести слабый человеческий дух в черную бездну сна. Греческий дом-корабль, освещенный медовой луной, несется в космосе сквозь время и пространство, каждую секунду восполняя разрыв между реальностью и утраченным раем.

Греки одержимы двумя глобальными страстями: суеверия и чревоугодия. Если грек вознес руку, то к бабке не ходи: либо сорвет с ветки черешню, либо перекрестится. Живя здесь, поневоле начинаешь вовлекаться. Особенно эти процессы обостряются весной. А как иначе? Сады, обочины дорог, парки обсажены абрикосовыми, тутовыми, черешневыми и вишневыми деревьями. Ветки изнемогают от изобилия. Пройти мимо невозможно! Грех. Приходится то и дело принимать позу «хенде хох» с поднятыми к небу руками и собирать томно-сладкие пузырьки шелковицы, кусать за спелый бок загорелые абрикосы и уже из последних сил, превозмогая себя, поедать свежую черешню. Но это еще далеко не все искушения.