Редкая отвага - Дэн Гемайнхарт

– Моя младшая сестрёнка рассказала мне кое-что забавное о звёздах, – сказал я, усаживаясь обратно. – Мол, некоторые индейцы верят, что это костры наших предков. А когда мы умрём – отправимся к ним на небо и разведём свои. – Я заметил, что стал говорить намного тише, но мой спутник всё равно ничего не понимал по-английски, а значит, это было не так важно. – Только когда поднимаешься на небо, у тебя ничего с собой нет, и спичек, конечно, тоже. Именно поэтому моя сестрёнка решила, что все огни зажигает Бог, чтобы умершие могли сидеть в тепле даже на небесах и чтобы знали, что их там ждут. Она всегда гадала, какой из костров горит для неё. – Я почувствовал, как уголки моих губ слегка поднялись, но вместе с этой слабой улыбкой глаза защипало, и я быстро заморгал, отгоняя слёзы. – Мы… мы часто глядели на звёзды и думали, которые из них наши. Выбирали свой костёр, который ждёт нас на небесах.

Я осёкся и отвернулся, чтобы он не увидел слёзы у меня на щеках. Только поток слов было уже не остановить:

– Это так нелепо. Мы с папой спустились по этой горной тропе, через грязь, и серпантин, и крутые повороты, сражаясь за каждый шаг, таща за собой бревно, чтобы не скатиться вниз. И ничего. А холм в Олд-Мишн, который его убил, ну вообще был никакой. Небольшая горка, и всё. Даже не запыхаешься по ней подниматься. Только повозка съехала в сторону, колесо застряло, и следующее, что я помню, – это как папа бросает меня вниз и я качусь по холму. А он там, под этой треклятой повозкой. – Я всхлипнул и вытер нос. – Нечестно это. Нечестно, что он вот так умер. После всего, что мы вынесли, чтобы сюда добраться. Нечестно, что я остался один, без ничего. Только с моей лошадкой.

Слёзы было больше не сдержать. Я спрятал лицо в ладонях, но плечи тряслись, а дыхание выходило сиплыми рывками. Не знаю, что меня тогда так проняло. Может, всё разом: холод, голод, одиночество, саднящая боль в сердце оттого, что Сару уводили всё дальше и дальше. Порой горе накатывает как буря, в которой легко потеряться.

Вдруг кто-то коснулся моего плеча. Я поднял взгляд и увидел размытое лицо мальчишки-китайца. Он пододвинулся ко мне, совсем близко. В его непроницаемом лице появился оттенок какого-то нового чувства. Возможно, понимания. Он протянул руку и легонько похлопал меня по спине.

А потом заговорил.

Сначала тихо. Так тихо, что я едва его слышал. Хриплым шёпотом, неуверенно, спотыкаясь на каждом слове. Он смотрел на огонь, и языки пламени отражались в его глазах. Постепенно голос мальчишки начал крепнуть. Его слова сплетались в песню, мелодии которой я не знал, песню, полную поворотов, резких взлётов и падений.

Я молча сидел и слушал, как до этого он слушал меня. И в какой-то момент вдруг заметил, что он плачет. Только голос у него не дрожал и дышал он ровно. Слёзы стекали по щекам неслышно, как тающий снег. Он ни разу не осёкся. Верно, в нём тоже много слов накопилось. Я, конечно, ничего не понимал, но подозревал, что говорит он примерно о том же, о чём и я: о семье, о потере, о доме, которого не вернуть. Может, о маме – сейчас она в тысячах миль отсюда или даже в могиле. Может, о папе, похороненном в Уэнатчи, или о брате или сестре, которых, скорее всего, никогда не увидит.

Он сунул руку в карман и вытащил блестящую чёрную птичку – фигурку, которую до этого мне показывал. И продолжил говорить, держа её на ладони. Я взял его сокровище, осторожно повертел в руках и вернул. Он убрал фигурку в карман и вытер щёки рукавом.

Я тоже легонько похлопал его по спине. Он серьёзно на меня посмотрел, а потом приложил ладонь к моей груди.

– Джозеф.

– Что-что?

– Джозеф, – торжественно повторил он и слегка наклонил голову. А потом схватил мою руку и прижал к себе. Я чувствовал, как бьётся его сердце – уже не так быстро, как у испуганного кролика. – А-Ки, – сказал он, хлопая моей рукой по своей груди. – А-Ки.

– А-Ки, – повторил я. Он кивнул, и я кивнул в ответ. И улыбнулся. Отнял руку, но оставил её висеть в воздухе между нами. А-Ки замешкался, а потом сообразил, чего я жду, и вложил в неё свою. Так мы пожали руки, сидя на бревне плечом к плечу, дрожа от ночного холода, на каменистом холме, под светом костров наших предков.

– Будем знакомы, А-Ки, – сказал я.

Утром, когда мы проснулись, всё вокруг покрывал иней и изо рта белыми облачками вырывался пар. Почти всю ночь мы жались друг к другу, греясь у костра. В такой холод нельзя было ни лечь, ни вытянуться, и нам приходилось то и дело вставать, чтобы подбросить хвороста в огонь.

Я бы всё отдал за бекон или яичницу, но пришлось довольствоваться печеньем и солёной свининой, такой твёрдой, что челюсть заныла уже после третьего укуса. А-Ки, правда, не жаловался. Мы снова пустились в дорогу, когда солнце ещё только показалось из-за горизонта.

Этим утром на горной тропе нам всего раз встретились другие путники. Семья поселенцев спускалась вниз на повозке с привязанным к ней бревном в качестве тормоза. Глава семейства приподнял шляпу и поздоровался с нами, но его жена с презрением взглянула на А-Ки, и они поехали дальше, не сказав больше ни слова. А так нам принадлежала вся гора – с высокой осенней травой, крутыми подъёмами, бесконечными видами на Колумбию, вьющуюся лентой далеко внизу. Чем выше мы поднимались, тем чаще нам встречались сосновые рощи, и вскоре низкие заросли шалфея сменил густой лес.

Где-то в полдень я остановился на небольшом ровном плато. По лбу тёк пот, хотя денёк выдался прохладный. А-Ки тоже тяжело дышал и явно был не против короткого привала. Я бросил сумку прямо на землю и перевёл дыхание.

– Перекусим, А-Ки? – спросил я.

Он склонил голову набок. Я сделал вид, будто подношу еду ко рту и жую. На его лице отразилось понимание, и он впервые за всё время искренне улыбнулся и энергично закивал. Наверное, когда в животе пусто, становится понятен любой язык.

Я улыбнулся в ответ и показал большим пальцем на сосны у меня за спиной.

– Мне надо, э-э, облегчиться.

Похоже, А-Ки примерно уловил, что я имел в виду, потому что кивнул и сам пошёл в другую сторону. Сойдя с дороги, я поспешил дальше между деревьев, через заросли травы и кустов. В воздухе пахло осенью, соснами и шалфеем. Солнечный свет был бледно-жёлтым, совсем не таким ярким, как летом. Вообще погодка стояла отличная.

Я уже застёгивал пуговицы на штанах, когда вдруг услышал чей-то рык.

Мои руки застыли на ремне. Кто бы это ни рычал, он был огромным. И притаился где-то поблизости.

Умиротворение от осеннего солнца, аромата шалфея и приятных видов тут же сменилось ужасом.

Я очень медленно повернулся на звук.

Ярдах в пятидесяти от меня стоял медведь, крупнее которого я в жизни не видел.

Нас разделял только узкий овраг. И зверь смотрел прямо на меня.

Хорошо, что я успел сделать свои дела, а то замарал бы сейчас штаны.

Меня испугали не столько его размеры и то, что он был совсем рядом, сколько серо-бурая, словно покрытая инеем, шерсть и горб на спине.