Триумф. Поездка в степь - Юрий Маркович Щеглов

— Ерунда! — успокаивал их управдом Борисоглебский, хорошо осведомленный в вопросах высшей политики. — Гитлер на газы не пойдет. Я видел его портрет на обложке журнала. Он не сумасшедший. В черных штанах, штатских. С усиками. Их англичане передушат ипритом. Однако порядок есть порядок. Молодец пятая квартира!

— А что, у сумасшедших не растут усы? — серьезно спрашивала управдома Борисоглебского наивная балерина Васильева.

Тот в ответ раздраженно дергал плечами.

Большие портреты на обложке кого угодно введут в заблуждение.

Мама, ободренная похвалой опытного человека, и после отбоя оставалась в здании Физического института. Я долго видел в слуховом окне чердака ее чужое, затененное краем каски лицо.

В первые дни войны все были уверены, что при налетах опасность грозит только верхним этажам. Никто не отваживался предположить, что фашистские фугасы прошивают насквозь кирпичный каркас легче спичечного коробка. Дранишникова считала своей обязанностью каждый раз при сигнале тревоги подняться по лестнице и забрать меня вниз. Улизнуть удавалось редко. А в бомбоубежище рядом с кочегаркой идти и подавно не хотелось. Унизительно прятаться в непроветренном помещении, без окон, чихая от сухой пыли, когда немецкие летчики хозяйничают в голубых — чкаловских — просторах. Я буйствовал, когда меня заставляли спускаться в бомбоубежище. К Дранишниковым еще соглашался, а в подвал — ни за что. Роберту Шапошникову на «юнкерсы» и «мессера» наплевать.

До середины июля ребят прогоняли с крыш. Дежурили исключительно взрослые. Роберту и Сашке, однако, удавалось, отлягавшись от дворничихи Катерины, взобраться по пожарной лестнице на чердак высоченного дома, некогда принадлежавшего сахарному королю с баронским титулом — Гинзбургу. Они следили за фашистскими асами, пытаясь разгадать их маневры, и транслировали впечатления на землю.

— О, заходят на ТЭЦ, — сообщал Роберт, сложив ладони рупором и свешиваясь через ограду.

Или:

— Сейчас начнут громить депо на Демиевке! — вопил Сашка.

Почему «юнкерсы» безнаказанно свирепствуют, думал я, а чуть появится юркий никелевый «ястребок», на него со всех сторон набрасываются «мессера» и заклевывают — до дыма? Наш даже не удирает, сразу штопором в крыши. Вот если бы Чкалов жил! Тогда бы наших не сбивали. Разве фашисты сумели бы победить такого коренастого, загорелого человека, с тремя шпалами в бирюзовых петлицах, двумя сияющими орденами Ленина и красно-серебристой юбилейной медалью РККА на груди?

В начале августа мы совсем обеззащитнели с воздуха. Немцы, однако, мечтая захватить жемчужину на Днепре нетронутой, бомбили осторожно, выборочно — административные здания и заводы на окраинах. Зато психику подавляли регулярно. Люди за день намаются, к вечеру — на тебе: метушня, вой сирен, да на рассвете штурмовики добавят — часа в четыре. От рева одного мотора на бреющем целый город просыпается.

Если Дранишниковой удавалось стащить меня вниз, я — к своему удивлению позднее — сразу забывал о «мессерах» и «юнкерсах». Много счастливых минут я провел подле жены дирижера и ее задушевной подруги. Вьющиеся пепельные волосы дымились ореолом вокруг точеного лица балерины, придавая еще большую легкость ее облику. Она обладала способностью сжиматься в комок. Кутаясь в клетчатый плед и утопая в стеганых подушках тахты, она почти растворялась в сумерках, заполняющих пространство белесо-чернильным туманом. Матовые щеки Васильевой светились, как лилии в омуте. Она казалась существом необыкновенным, только что отделившимся от своих подруг-танцовщиц с сиреневого рисунка Дега.

Дранишникова никогда не могла удержаться, чтобы не повернуть каждого нового гостя к почетному простенку над витриной с палочкой Глазунова:

— Полюбуйтесь подлинным Дега!

Фамилия, что вспышка молнии. Дега, Дега, Дега — твердил я безотчетно. Крутой изгиб женских бедер долго мне снился в эвакуации. Я, правда, не сознавал, что бедра женские.

Предметы обстановки у Дранишниковых имели свое неповторимое выражение. Высокие книжные шкафы — как крепостные стены, громоздкие деревянные кресла — как рыцарские замки, приземистые столики на кривых ножках походили на такс.

Когда взрывы приближались и люстры начинали позвякивать подвесками, Дранишникова под угрюмыми взорами композиторов с желтоватых дагерротипов садилась к роялю. Чарующие и влекущие куда-то звуки дотоле никогда не слыханной музыки поглощали хлопки зениток, истерический лай пулеметов, утишая сосущее чувство страха, которое вздымалось тошнотворной волной из недр естества. Словом, наше маленькое общество в затемненной одеялами гостиной не боялось пока ни немцев, ни их фугасов, ни слухов, крадущихся как степной пожар — низом. А в середине августа все-таки настали иные времена.

18

Комната, полученная по ордеру жилкомиссии, находилась недалеко от прежней квартиры, по правую сторону главной улицы, ведущей от площади Толстого к площади Сталина, к реке, на самом верху Институтской, за коробкой сожженного дома, которым владел до революции упомянутый барон с сахаристой и какой-то оскаленной фамилией. Парадное наше было наискосок от пансиона благородных девиц, украшенного полукруглой колоннадой, под сенью которой в оккупацию нашла себе приют жандармерия. Медную, надраенную до раскаленности табличку, с глубоко выдавленным на ней чешуйчатым орлом, сорвали позже, в мирное время, рабочие-ремонтники. На массивных дверях из мореного дуба долго светлел квадрат.

Если свернуть налево, не доходя до гинзбурговской — ослепленной — коробки и спуститься по вымощенной лобастым булыжником горе, то очутишься на овальной, обсаженной каштанами площади с изувеченным фонтаном, напротив здания, выстроенного отчасти в стиле римской эпохи упадка, с ощутимым привкусом южнорусского барокко. Это знаменитый театр имени Карпенко-Карого.

Едва вселившись в чужую комнату — со столом и металлическими кроватями, — мы принялись ее чистить. На мусорник вытащили до черта вещей немецкого происхождения — изношенные эрзац-бутсы, рваные шерстяные шлемы, жестяные ящички с деталями не поймешь к чему, порожние бутылки замысловатой формы — одна вроде медведя, вместо морды медный краник и тому подобное покрытое пылью барахло.

Я соблазнился блестящими штучками, но мама зло воспротивилась:

— Вражеской горелой спички нам не надо!

А ведь трофеи — дело законное. Я с трудом убедил ее оставить в хозяйстве фаянсовую кружку, на дне которой зеленело клеймо: хищный орел с квадратными плечами. Венок из дубовых листьев со свастикой в когтях несколько пооблез. Не так будет противно пить. Мама продезинфицировала кружку — обожгла внутри факелом из свернутой жгутом газеты. Кружка понравилась основательностью, но попользоваться ею не удалось. За оконными шторами, куда мама пока не добралась, сестренка отыскала кипу раскрашенных фотографий. Мама ахнула и стала поскорее их складывать, но то ли от спешки, то ли от негодования они разлетелись у нее веером по полу.

Что за карточки! Сплошь обнаженные женщины в отвратительных позах. Мама сердито оттолкнула меня и выскочила на лестничную площадку. В руке у нее дрожала фаянсовая кружка.

— Не смей подсматривать за мной! — крикнула