Волчок - Михаил Ефимович Нисенбаум

Мимикрия вторая. Черная шуба, синее кресло

Это ничем не напоминало роман, если я вообще помню, что такое романы. Скорее, это был военный набег, карательная операция, где роль оружия играли: злые глаза, крик, слезы. Когда мы познакомились, Варвара Ярутич была диким зверем, затравленным, забитым, больным. Не волком – бездомным псом. Она не могла говорить, задыхалась, ее обветренные руки дрожали, каждую секунду она готова была разрыдаться или убежать. Даже странно было слышать из ее уст фразу, произнесенную от начала до конца. Обычно она путала слова, махала рукой и умолкала, мучнисто серея лицом.

Надо расстаться, думал я. Сцены бешеной ревности, истерики, хлопанье дверями… Варвара бывала настолько безумна, что возникали опасения, не вредит ли ее душевному здоровью сам факт наших встреч.

Обычно по дороге от метро к дому мы делали по две-три остановки и на каждой разбирали вопрос, нужно ли было несчастной девушке тащиться в такую даль, чтобы встретить бесчувственное чудовище, которое не умеет оценить своего счастья.

– Что? Это таким лицом встречают любимую женщину? Любящий мужчина был бы счастлив, что к нему сама приехала такая девчонка. Приперлась за пятьдесят километров, в холодном электроне.

– Варечка, ты прекрасно…

– Не смей! Никогда не говори «Варечка»! – лоб прорезает тяжелая хмурая складка.

– А как?

– Можешь студенток звать варечками, балеток своих разулыбистых.

Лицо яростное. Теперь и я злюсь. Варино настроение меняется мгновенно:

– Маленький, ну прекрати! Слышишь? Медведик! Медвежатина! Неси меня! Немедленно! Ах, он не рад! Ну что же, сейчас повернусь и уеду к бабушке. Дура горемычная, притащилась за триста верст. Там Герберт глупит один, без меня, в избе с пауками, я здесь одна!

Уже на середине слова «горемычная» Варвара переходит в крик и плач. Прохожие оборачиваются. Она кричит еще некоторое время, слова путаются, взмывают на гребень яростного рева, падают в икоту. Я стою рядом, как мрачный истукан. Всхлипывая и вытирая слезы обветренной рукой, Варя говорит:

– Ап… Ап… Ф-ф-ф-ф-ф-ы-ы-ы. А-а-а-абнимай меня-а-а-а-а-а!

Обнимаю ее в той манере, в какой обычно обнимаются мрачные истуканы. Медленно, как два обозных инвалида, мы идем к дому.

Рядом с Варвариным сумасшествием я чувствую себя нетонким, неискушенным, скучным.

Я знаю, что Варя красива, но редко чувствую ее красоту. Я бесчувственный болван? Но рядом с Варей красоту окружающего мира чувствую, как никогда и ни с кем больше. Чувствительный болван? Общее в обеих формулах: я болван. Потому что только болван может не чувствовать всем телом, какой у Варвары Ярутич прекрасный нос. Филигранный, хищный, тончайших линий – произведение искусства, а не нос. Почему-то она им никогда не пользуется, а дышит ртом. У нее прекрасные глаза. Но поскольку она вечно злится, я никак не успеваю в них поглядеть с долгой нежностью.

Больше всего я люблю ее руки. Не знаю, почему у меня такое отношение к женским рукам. Тут дело не в красоте, ухоженности, не в каких-то безличных эстетических показателях. Просто руки некоторых женщин – даже тонкие, с красивыми пальцами, с прелестными ноготками – сразу и навсегда чужие, и это ничем не исправить. Они чужие, и женщина при всех своих достоинствах никогда никакого отношения к тебе иметь не будет, бог с ней, с этой женщиной. А другие руки почему-то родные. Ногти у них – точно лица, которые ты когда-то видел и снова хочешь видеть. Об этих руках можно думать, помнить, им можно сочувствовать, глядеть на них подолгу. Варварины руки – руки чернорабочего. Сильные, маленькие, ловкие, в царапинах, шрамах, пятнах краски. Ногти на пальцах выпуклые, вовсе не аристократические. Когда я вижу ее руки, сердце теплеет и хочется их целовать. Варя, замечая мой взгляд, всегда прячет руки за спину.

Ее волосы: тонкие, русые, слабые, сквозь которые просвечивает кое-где кожа. Они почти совсем не растут. Варя ходит к парикмахеру раз в полтора года – «подровнять каре». Для нее стрижка – событие более будоражащее, чем день рождения. После парикмахерской она страшно возбуждена, вертится около зеркала и меня воспринимает как зеркало, пытаясь понять, не кривое ли я.

…Ее красные сапоги и пахучую шубу.

Получается, больше всего я люблю в Варе то, за что ее можно пожалеть, в чем утешить, что взывает к защите и доброте. За то, что она в себе недолюбливает и пытается скрыть.

Дома Варвара освобождалась от шубы и тяжелым взглядом следила, какое впечатление на меня производит ее наряд. Даже теперь, когда прошло больше года после замужества Варвары и почти два после нашего расставания, меня трясет от волнения, стоит мне вспомнить про ее шубу. Когда-то это была роскошная черная шуба, расклешенная книзу. Варвара говорила, что ей посчастливилось купить шубу, когда у нее (у Варвары, а не у шубы) случился перерыв в вегетарианстве. Потом вегетарианство вернулось, а шуба осталась. Потому что Варвара – далеко не примитивное существо.

Издалека шуба выглядела по-боярски. Но вблизи становилось заметно, что шерсть на манжетах вытерлась, а главное, от шубы исходил какой-то странный запах. Варвара ужасно злилась на меня, когда я при виде шубы улыбался. Она вообще постоянно на меня за что-нибудь злилась.

Но шуба хищным зверем вскарабкивалась на плечики, и открывалась другая Варвара – поменьше и одетая по собственной моде. За все время она ни разу не пришла в одном и том же виде. Для того чтобы уместить все ее платья, юбки, бриджи, жилеты, рубахи, тоги, блузы, понадобился бы платяной шкаф размером с Дворец съездов. Не знаю, где она все это держала. В лесу?

Одевается Варвара Ярутич удивительно. Мне никогда не случалось видеть ее в одежде модной, повседневной, хотя бы подходящей по размеру. Ни в одном журнале не найти таких моделей, ни на одном званом или незваном вечере, ни на каком балу. Вечно что-то топорщится, развевается, торчит и нависает. Притом есть в Варвариных нарядах небрежная монументальность. И еще что-то от ручейника, строящего себе дом-мешок из веточек, стеблей и каменной крошки. Такие наряды она могла бы рисовать на своих картинах. Сарафаны с грубым крупным рисунком вышивки, черная блуза в двойном оперенье кружев по краю выреза, пиджак, расшитый узором из маленьких воронов. Стоило Варе снять шубу, начиналось ее царство. Убедившись, что я поражен, она успокаивалась, смотрела с величавой снисходительностью, как смотрят на туземца, с усилием выговаривающего слова на правильном, но ломаном языке.

Дома Варвару ждал букет гиацинтов, горечавок или горшочек с фиалками. Я всегда оставлял цветы дома, потому что на улице было уже холодно, не хотелось лишний раз мучить нежные создания. Хотя, возможно, возьми я цветы с собой, мы бы меньше ссорились по дороге.

Потом Варвара сидела в маленькой комнате и на обломках картона рисовала те самые цветы, и это были лучшие часы нашего свидания. Лицо ее смягчалось, затравленный недоверчивый взгляд сменялся