Потерявшая имя - Анатолий Ковалев

Дела князя тоже не могли добавить ему оптимизма. Еще будучи молодым человеком, бравым офицером кавалерийского полка, Белозерский пристрастился к игре в карты. Огромное состояние, несколько имений и двадцать тысяч душ крестьян, оставленных ему родителями в наследство, были промотаны в какие-нибудь пять-шесть лет. Сестра Антонина Романовна пыталась спасти его от полного краха и разорения, требовала выйти в отставку, поступить на службу в департамент, но Илья Романович рассмеялся ей в лицо, обозвал «благодушной коровой». С тех пор оскорбленные Мещерские его у себя не принимали. «Зазорно им, видишь ли, принимать меня, — жаловался князь на родственников своим блестящим приятелям по карточному столу. — Будто я у них чего украл. Мотаю, верно, но свое мотаю, чужого не беру! Считать чужое состояние — это, по-моему, все едино, что в чужом кармане рыться! Сестрица стала жадна, как замоскворецкая купчиха, и право, не большая-то честь быть у нее принятым!» Приятели сочувственно возмущались «недворянским» поведением Мещерских и всячески поощряли разгоряченного Илью Романовича к «благородно-широкой» игре.

Остепенился князь, только женившись на благоразумной Наталье Харитоновне и выйдя в отставку. К тому времени у Белозерского оставался еще дом на Пречистенке да небольшой капиталец, полученный в наследство от троюродной тетки Татьяны Львовны Прониной вместе с ее имением Тихие Заводи и тремя сотнями крестьян. Тетка эта была старой девой и с презрением относилась ко всему мужскому роду, за исключением блестящего племянника. «Илюша хоть и проказник, мот и шалопай превеликий, зато держит себя с настоящим княжеским достоинством! — говаривала старуха, лепя перед зеркалом мушки на свое желтое обезьянье лицо. — Промотать такое состояние в пять лет — это может только принц крови, теперь таких людей уж все меньше… Нынче уж не поймешь — князь перед тобой или простой приказный, и мода-то у мужчин вся стала приказная. Все черное либо зеленое, кружев и не ищи, а обувь, обувь! Ну стал бы кто упрекать Илюшу в наше-то время, когда на пряжках туфель у графа Зубова были бриллианты с голубиное яйцо?! Быв на балу у матушки императрицы и танцовав с нею, граф потерял бриллиант, и что же? Приказал его искать, вы думаете? Фи! Он лишь оторвал другой и бросил его прочь, дабы не нарушать картины! Илюша, я в уверенности, сделал бы так же, не уронил бы достоинства!» Она даже призналась своей камеристке незадолго до смерти, что, не колеблясь, вышла бы замуж за этого милого шалопая, если бы не мешало родство да огромная разница в возрасте. Князь, блиставший в свете своими огромными проигрышами и долгами, и не подозревал, что приворожил ими эту брюзгливую старую деву!

Имение тетки приносило мизерный доход. Старухе, употреблявшей эти деньги на кофий, пудру и французские романы, хватало в самый раз, а вот привыкшему к мотовству князю приходилось не сладко. Каждый свечной огарок в его новом хозяйстве был на учете, каждый черствый кусок на виду, и оттого сразу завелся полицейский строгий надзор за дворовыми людьми. Воров Илья Романович наказывал розгами собственноручно и не раз, увлекшись восстановлением нравственности, себе в убыток засекал их насмерть, о чем потом горько сожалел. Наталья Харитоновна тоже не давала деньгам безрассудно утекать. Молодая хозяйка вела жизнь скромную, никаких балов и роскошных нарядов даже в мечтах не держала и мужа старалась образумить. «Ну зачем нам, Илья Романыч, свой выезд иметь? Посуди сам, о расстроенных делах наших все прекрасно наслышаны. Будет с нас людям пыль в глаза пускать… И кормить лишних лошадей незачем и нечем!» Опять же не дала ему завести собственную псарню в имении. «Борзые с гончими да легавые не малых денег стоят! И не думай, Илья Романыч, и не затевай! Собак только переморишь и в долги войдешь!» «Какой же я после этого помещик, без псарни?!» — возмущался прирученный повеса, но жена ставила на своем то лаской, то убеждением. Приходилось бедному князю ждать, когда кто-нибудь из соседей пригласит его на охоту «без своих собак», как последнего бедняка. После смерти жены Белозерский было пытался восстановить старые обычаи. В доме появились карты и друзья-собутыльники, но капитал князя был уже не тот, он вынужденно сделался заметно прижимистей, что лишало игру прелести прежнего блеска, да и война не дала разгуляться по-настоящему. Игра лишь возбуждала его, не принося удовлетворения. Так возбуждается, не достигая блаженства, стареющий развратник, не имеющий больше сил для любви. У Белозерского же не было денег.

Вечерний чай в Тихих Заводях. Томительно долго тянется этот скучный час, в который Белозерский чувствует себя отошедшим от бурной жизни стариком. Раньше он хоть чаевничал с Натальей Харитоновной, женщиной умной и начитанной. С ней и о политике можно было поспорить, и обсудить новую постановку в Арбатском театре, и обоюдно восхититься великолепной игрой мамзель Марс, и посплетничать по поводу государевой пассии. Нынче же он делил компанию с карлицей, шутихой Евлампией. Она жила в доме на особом положении, была остра на язык и несдержанна, подчас дарила князя откровенным крепким словцом. Ей все сходило с рук. Поговаривали, что она приходится Белозерским дальней родственницей, но никто не знал этого наверняка. Во всяком случае, Евлампия уже лет десять состояла при князе приживалкой, он не брезговал сидеть с ней за одним столом и принимать чайные чашки из ее крохотных, будто младенческих рук.

— Что, батюшка, пригорюнился? Небось не с кем о политике поспорить? — угадала его мысли карлица, громко отхлебывая из чашки и похрустывая черствым пряником. По ее лицу невозможно было узнать возраст. Оно казалось одновременно и детским, и старческим, а было Евлампии едва ли за пятьдесят. В светлых глазах играло лукавство, порой они становились злыми и надменными. Но в то же время от шутихи исходило сердечное благодушие, которое располагало к себе даже такого холодного и замкнутого человека, каким всегда слыл Белозерский.

— С тобой, что ли, спорить? — пренебрежительно усмехнулся князь.

— А хоть бы и со мной! Нешто я на голову слаба?

— Ну и о чем же поговорим? — Белозерский подавил сытый зевок. — О Кутузове? О Барклае?..

— Нет, батюшка, Кутузова с Барклаем ты прибереги для другого случая. У них и без того, должно быть, уши от стыда горят за Москву…

— Тогда, может, о Ростопчине?

На самом деле Белозерскому нравилось подзадоривать шутиху. Ее суждения смешили князя, хотя была в них доля истины, которую признавал даже он.

— О дружке твоем? О разбойнике? — возмутилась Евлампия.

— Это ты губернатора честишь разбойником?

— А кто же он еще? Герострат окаянный! — вмиг вспыхнула шутиха. — Собственной усадьбы не пожалел, спалил на зло врагу! Да еще записку написал, знай, мол, наших! Дурень, честное слово, дурень! В шуты такого губернатора! Ведь это срам, чистый срам, ведь он скоморох масленичный, ну а коли нет, так еще хуже скажу — враг он, чище хфранцуза!

— Бедный Федор Васильевич! Ох, и не поздоровится ему, коли повстречается с тобой!

Если бы князь умел смеяться, то от его смеха уже сотрясались бы окна. Но у Белозерского был особый, внутренний, смех, которым он не любил делиться ни с кем.

— Зря смеешься, батюшка. — Евлампия изумительно умела угадывать настроение князя и никогда не ошибалась, читая по его маловыразительному лицу. — Ты мне лучше вот что скажи: когда хфранцуз из Москвы уберется, где жить-то будешь? Ведь сам приказал Архипу дом на Пречистенке дотла спалить. Уголька не оставили! Шут-губернатор сдуру сделал, за ним другие дурни повторили, а…