Воскресный ребенок - Гудрун Мебс

Фрау Фидлер открыла дверь, и мы зашли в квартиру. Первое, что я заметила, – запах сигаретного дыма. И очень сильный. Фу‑у‑у… Едва мы вошли, фрау Фидлер тут же закурила и стала показывать мне квартиру. Она оказалась такая чуднбя! Совсем пустая. Мебели почти нет – настоящей мебели, я имею в виду. Сначала фрау Фидлер повела меня на кухню. Но это не настоящая кухня. По крайней мере, не такая, как у нас в интернате. В интернате – огромная плита, и огромная раковина, и огромная посудомоечная машина, и большие белые шкафы, где аккуратно поставлена посуда, и всё блестит. Здесь тоже есть плита, но маленькая, и раковина крошечная, и посуда не убрана в шкаф, а кучей громоздится на полке, и ничего не блестит и не сверкает. Совсем даже наоборот – на вид всё довольно грязное. И посудомойки нет, я сразу заметила. На окнах нет занавесок, а посередине кухни – огромный длинный стол. Но только это не настоящий стол, а длинные широкие доски на деревянных козлах, как в мастерской столяра. Я такое видела в книжке.

А на столе – УЖАС!

Стопки бумаги, и пишущая машинка, и карандаши, и ластики – всё вперемешку. Я, наверное, очень странно на это смотрела, потому что фрау Фидлер быстренько собрала листы бумаги и ручки, а потом рассмеялась и сказала:

– Извини! Понимаешь, тут моя мастерская, я тут работаю. И перед тем как забрать тебя, тоже работала.

Работала? В воскресенье? Как это? Я не знаю никого, кому надо работать по воскресеньям. Другим воскресным родителям точно не надо. И работают они, конечно, не дома, а в разных учреждениях или где-то ещё. И что ж это за работа, от которой такой беспорядок на столе? Понятия не имею! У меня мелькнула мысль: а что, если она сейчас отправит меня обратно, в интернат? Раз ей надо работать. Я ведь буду мешать…

Но обратно в интернат всё-таки не хочется. Там только дурачок Карли, а его я и так вижу всю неделю. Здесь, наверное, интереснее! Я заглянула в комнату, и она мне очень понравилась. Хотя в ней совсем мало мебели.

На полу – большущий белый мохнатый ковёр, и вправду похожий на медвежью шкуру. На нём – огромный матрас, тоже накрытый чем-то белым и мохнатым, и с белыми подушками, а на окнах длинные белые занавески – это очень красиво. От всего этого веет чистотой…

Но беспорядок тут тоже есть. Только вместо бумаг везде – на ковре и на матрасе – лежат книги. А ещё полно книг на белых полках. Интересно, фрау Фидлер их все прочла? Наверняка нет, их слишком много. Прочесть их все – дело непростое, быстро тут не справиться.

От этой мысли мне даже нехорошо. Читать я не люблю, а уж прочесть книжку от корки до корки – не-е-ет уж, спасибо!

Войти в комнату в уличных туфлях я не решилась, ведь тогда ковёр испачкается. Фрау Фидлер, когда мы вошли, тут же сняла туфли и носки и теперь бегает босиком. В интернате нам не разрешают ходить босиком, когда на улице холодно, даже если в помещении тепло. Потому что можно простудиться.

Но фрау Фидлер не похожа на простуженного человека. Она заметила, что я не решаюсь войти из-за ковра, и сказала, что я могу без проблем снять обувь. А она даст мне домашние тапочки. И дала. Но какие! Деревянные!

– Это сабо из Голландии, – сказала она. – Очень удобные.

Удобные? Вот уж нет. Они тяжёлые, громоздкие и мне велики. В них можно только ковылять, очень медленно. Фрау Фидлер засмеялась… Она вообще много смеётся. И всё время скачет с места на место и дёргается, будто очень волнуется. Как птица, которая всё время перелетает с места на место…

На меня она почти не смотрит, и я на неё тоже – не хватает смелости. Пристально смотреть на людей нельзя. Фрау Фидлер сказала, чтобы я посидела в комнате, а она быстренько приготовит нам что-нибудь поесть. Потом мы устроимся поуютнее и познакомимся поближе.

Я осторожно побрела в комнату. Стула, чтобы сесть, там не было, и я пристроилась на краешке матраса. Фрау Фидлер чем-то шуршала на кухне-мастерской и громко говорила сама с собой; слов я не разобрала, но было похоже, что она что-то ищет. Я огляделась повнимательнее. Ну и беспорядок! Если бы это увидела сестра Франциска, она бы за голову схватилась. Так она делает, когда в наших комнатах что-то разбросано. А тут чего только не валяется! Даже грязные носки. И везде пепельницы с окурками. Они воняют. Фрау Фидлер на кухне вдруг крикнула:

– Ну где же ты, горшочек с мёдом, куда ты спрятался, безобразник!

Я фыркнула от смеха. Разве можно разговаривать с горшком мёда! Он же не может ответить!

Скоро фрау Фидлер вошла в комнату с большим подносом. И поставила его посередине матраса на книги и подушки. Поднос закачался… Хорошо, что я успела его поддержать, а то он перевернулся бы и всё упало. Фрау Фидлер плюхнулась рядом со мной на матрас и снова рассмеялась. Что-то в ней было не так… Я пригляделась и поняла – она без очков. И глаза широко открыты. Они оказались тёмно-карими – как у Зайчика! И такими же большими! А когда она смеётся, вот как сейчас, вокруг глаз появляется много маленьких морщинок. У Зайчика такого не бывает. И волосы у фрау Фидлер тоже очень похожи на Зайчиковые, теперь это хорошо видно. Они короткие и тёмные и торчат во все стороны, особенно сверху.

У Зайчика волосы лежат красиво и гладко, потому что я всегда их причёсываю, поплевав на пальцы. Фрау Фидлер тоже надо так попробовать. Может быть, я скажу ей про это… Когда-нибудь, не сейчас. А уши у фрау Фидлер оттопыренные, да ещё как! Нет, она не красивая, совсем не красивая. Просто милая. Я тоже не красивая, но у меня хотя бы уши не торчат и волосы намного длиннее. У меня волосы девчачьи, а у неё мальчиковые! Кажется, я смотрела на неё довольно долго, потому что она вдруг заёрзала на матрасе и начала говорить. Очень быстро и очень много. Она сказала, что зовут её Улла, и просит меня называть её именно так, живёт она одна, правда, у неё есть друг, его зовут Кристиан, он живёт где-то в другом месте, и они встречаются по воскресеньям, но теперь это будет трудно, потому что теперь у неё есть я, и она надеется, что мне у неё понравится, а на жизнь она зарабатывает тем, что пишет книжки для детей, дело это трудное, одна уже готова, но она хочет написать много книг.

И ещё… и ещё… и ещё…

Она говорила, намазывала на хлеб мёд, открывала стаканчики с йогуртом и бешено мешала в них ложкой. Потом вдруг вскочила, сказала, что забыла сахар, и снова побежала на кухню. А я вообще ничего не говорила, потому что она ведь ничего не спрашивала. Она всё время рассказывала сама, а когда рассказывают, отвечать не нужно. Я просто сидела и удивлялась, как можно так быстро и так много говорить. Похоже, она очень волновалась. Сколько же ей может быть лет? Непонятно. На вид она нестарая, потому что очень маленькая и тоненькая, в джинсах, всё время скачет и ходит босиком. Но и не молодая – из-за морщин. И вообще, молодым не разрешают забирать нас из интерната. Наверное, из-за ответственности. Надо быть уже немножко старым или хотя бы взрослым. Но на совсем взрослую она не похожа, эта Улла…