Яблоко Евы - Анхель де Куатьэ

Глеб понял, что с Евой что-то произошло, что-то случилось, причем, в какую-то долю секунды, за одно неуловимое мгновение. Как будто что-то перещелкнуло и мир перевернулся. Он понял это по тону ее голоса. Она никогда не говорила с ним так — тоном «не-любящей-женщи-ны». Глеб метнул в ее сторону раздраженный взгляд и, внутренне сжавшись, выпалил:

— Да иди ты!

— А я и иду, Глеб, — Ева вдруг почему-то расхохоталась. — Ты не волнуйся.

Ева смеялась! Словно какой-то свет шел у нее изнутри. Свобода!

— Ладно тебе, — Глеб закрыл лицо руками. — Подурачилась и будет.

Но Ева его уже не слышала, она только кричала и смеялась:

— Иду! Я иду!..

Смеялась истово, восторженно. Светло! Так, как никогда не смеялась в своей жизни. Никогда! Глеб был ошарашен. Он смотрел на нее недоуменно и никак не мог понять, что же случилось. Что с ней происходит? Еще никогда в жизни он не видел ее такой! Такой свободной, такой внутренне свободной! И он испугался. Он привык к мизансцене «удав и кролик», а тут, вдруг, кролик сошел с ума и начал потешаться над удавом.

— Тронулась… — зло прошептал Глеб и недовольно покачал головой из стороны в сторону. — Натурально, тронулась умом. Мать, тебе врача вызвать?..

— Спасибо, Глеб! Спасибо! — продолжала смеяться Ева. — Говори еще, мне становится легче! Говори, Глеб! Что у тебя еще накопилось… Не держи в себе. Скажи. Я все равно ухожу.

— Заболела, я спрашиваю?..

— Господи, как же я раньше этого не понимала?! Это же просто сон! Вся моя жизнь с тобой, жизнь тобой — это сон. Я думала, что все серьезно. Относилась серьезно. Думала, что ты настоящий. Пыталась до тебя достучаться. А ты — нет! Ты — не настоящий! Ты — нарисованный! Спасибо тебе, Глеб!

— Надо вызвать… — Глеб повертел пальцем у виска.

— Ты говоришь, я дура. Глеб, нет! Глеб, это ты дурак! — продолжала смеяться Ева, бессмысленно двигаясь по комнате. Она наталкивалась на предметы, но не останавливалась, словно танцевала с каким-то невидимым партнером. — Ты так ничего и не понял! Ты меня потерял, а я себя нашла! Слышишь?.. Я себя с тобой потеряла. А теперь нашла! И никому не отдам больше. Никому! Это мне Господь испытание послал! Отделить зерна от плевел… Как Золушке в сказке говорили: отдели, потом розовые кусты посади, и будет тебе счастье! Вот так и я.

— В тыкву не превратись только, ладно? — сыронизировал Глеб, но Еву это совсем не задело.

Теперь он может думать о ней все, что хочет. Она больше не должна ему нравиться. Она — свободна! А он — просто красивый дурак. Мало ли таких?! А кто покупается на эту красоту — тот сам дурак, дура. А Ева — нет, она все поняла. И она уходит. Сейчас собирается и уходит. Этот этап жизни закончен. Теперь она будет сама, без него. Без слез, без страданий, без вечного ожидания, что он в какой-нибудь момент, вдруг, наконец, все поймет, оценит, увидит и переменится. Не переменится. Дураки не меняются. Это не их конек.

Ева разгладила рукава джемпера, оправила юбку. Все хорошо. И черт ее дернул потянуть колготки…

В какую-то секунду ей показалось, что кто-то проводит по ее бедру кончиком острого ногтя. Длинная стрелка, расползаясь, побежала по ноге.

Ева вздрогнула.

— Нет! — закричала она, словно криком можно остановить появляющуюся на твоих глазах стрелку. — Не может быть! Нет!!!

На миг Еве почудилось, что она видит не стрелку на колготках, а всю свою жизнь. Вся ее жизнь, вдруг, дала трещину. Ее — неправильная, чужая, полная иллюзий и заблуждений — жизнь.

Она сначала обрадовалась. Минута свободы подарила ей счастье, которого она никогда не испытывала, даже в своей любви к Глебу, в лучшие минуты. Нет, это было самое настоящее, выливающееся из берегов счастье. Но оно вылилось. Опустошенность. И Ева испугалась. Это был момент самого настоящего ужаса. Что она делает?!

Слезы снова брызнули из глаз. Ева обмякла и стала бесшумно оседать на ватных ногах. Словно ее «снял» снайпер. Словно прямо в сердце ей выстрелил какой-то неправильный ангел — Амур, но наоборот. Не тот, что стреляет в сердца, чтобы разбить их несчастной любовью, но при этом все же даря любовь. А тот, что стреляет в сердце, чтобы в нем не оставалось больше ничего, кроме боли. Боли и разочарования. Чтобы в нем была пустота и вечное страдание. Ева попятилась назад и уперлась в стену.

Иногда душе кажется, что это совсем несложно — выпрыгнуть из лабиринта, в котором ее удерживают «страсти» и «благо». Нужно просто принять решение, и дело сделано. И душа не понимает, не может понять, что этот лабиринт — ее участь в нашем мире. Что из него нельзя выпрыгнуть, что от него нельзя отречься, нельзя сделать вид, будто его не существует и он не имеет значения. Он есть, и это Судьба.

Попытки закрыть глаза на реальность, создать иллюзорный мир — одно из тысяч сладостных искушений души. Она рисует себе сказочный замок, она рисует себе мир, в котором все просто, все правильно, все красиво. Душа рисует свой замок по воспоминаниям, по следам воспоминаний о том мире, где царствует Красота. И лишь одна проблема — он, этот ее нарисованный замок, не настоящий.

На самом деле душа остается все в той же игре, которую ведут ее «страсти» с представлениями о «благе». Найденный выход — просто новая конфигурация прежних сил, ничего больше. Жизнь души в теле — заключение в одиночной камере. А выход, который она то и дело «находит», — это лишь плод ее болезненного воображения, ее галлюцинации.

Там, где нет собеседников, душа разговаривает с собственными фантомами. И испытывает ужас, когда, вдруг, осознает собственное одиночество.

Глеб встал, подошел к окну и отдернул штору. Комната вмиг наполнилась тоскливым молочным светом.

— Я тебе вечером позвоню, — безразлично сказал он.

— Не смей… — еле слышно прошептала Ева. — Не смей… Ты не посмеешь…

— Дура ты все-таки, — пробормотал Глеб и продолжил, не останавливаясь. Но говорил он не с ней, не с Евой, а словно бы с пустотой: — Чего тебе еще надо? Не понимаю. Придумала себе какую-то идиотскую роль жертвы и изображаешь ее мне целыми сутками. Ты думаешь, я тебя не люблю? Хорошо. А ты думаешь, ты меня любишь? Вот это твое — «медленно и печально» — это ты меня так любишь? Да какая это любовь, Ева? Окстись!

«Медленно и печально». Эти слова прозвучали для Евы как звук последнего выстрела. Повисла звенящая, предсмертная тишина. Он сказал это о ее любви. Четыре года Ева, боясь хоть как-то его расстроить, хоть чем-то его ранить или обидеть, чудовищным усилием воли держала все в себе. То, что она боялась «не так» вздохнуть, только бы он не рассердился, сейчас он назвал теми словами, которыми он обычно описывает самый плохой из возможных сексуальных актов. «Медленно и печально»…

— Ты чудовище, Глеб! Ты чудовище! — Ева шептала, но ей казалось, что от ее крика сейчас вылетят окна и посыплется штукатурка. — Как ты мог?! Как ты мог?!