Пока Париж спал - Рут Дрюар

А потом, летом 1942 года, они сделали нечто, после чего ни у кого не осталось никаких сомнений. Они начали отправлять французских мужчин на принудительный труд в Германию. Папа был одним из первых. Однажды он получил бумаги, и уже на следующей неделе его увезли.

У Жан-Люка не было ни времени, ни слов, чтобы сказать ему, что он сожалеет обо всем, что любит и уважает его. Его не научили языку, на котором говорят о таких вещах.

Глядя в окно, он заметил два поразительно высоких здания высотой в пятнадцать этажей минимум. За ними было здание в форме буквы U.

– Voilà le camp!

Водитель посмотрел на них в зеркало заднего вида.

– Довольно непривлекательный, да? Он был построен для бедных, но стройку еще не успели закончить, когда пришли немцы, и они решили превратить его в это… Бедные люди.

Жан-Люк не понимал – иронизирует он или нет. Его тон был небрежным, даже насмешливым.

– Тысячи евреев ждут переселения, – продолжил он, поворачивая за угол и переключая передачу. – Лагерь ужасно переполнен.

Жан-Люк снова посмотрел на это здание в форме буквы U, высотой в четыре этажа и окруженного колючей проволокой. На двух смотровых вышках стояли часовые с винтовками.

– Куда их увозят? – рискнул спросить он.

– В Германию.

– В Германию? – Он попытался говорить небрежным тоном.

– Ага. У них там куча работы. Ну, ты знаешь, с перестройкой.

– Перестройкой?

Теперь он чувствовал себя попугаем. Но, кажется, водитель ничего не заметил.

– Да. Ну ты знаешь, разруха из-за войны. Англичане продолжают бомбить их.

– А что с женщинами и детьми? Их тоже увозят?

– Так точно. Им же нужен кто-то, чтобы готовить и заниматься хозяйством. Тем более это делает мужчин счастливее, как думаешь?

– А что со стариками?

Водитель пристально посмотрел на Жан-Люка в зеркало заднего вида.

– Ты задаешь слишком много вопросов.

Жан-Люк оглянулся на своих товарищей по работе, гадая, о чем они сейчас думают, но все они очень внимательно изучали свои ботинки. Еще несколько минут мужчины ехали в неловком молчании, а потом водитель продолжил:

– Боши не такие уж плохие. Они нормально к тебе относятся, пока ты трудишься и не выказываешь симпатии евреям. Они могут даже выпить с тобой. За дорогой есть приятное небольшое кафе, мы часто ходим туда выпить пива. Они обожают пиво!

Он остановился.

– Когда я начал работать здесь, два года назад, тут вообще не было немцев, но, думаю, они решили, что мы недостаточно усердно работаем, поэтому послали сюда Бруннера и его людей.

Он промолчал.

– Ну, вот мы и приехали. Вы будете жить здесь.

Водитель развернулся, сел прямо и поставил машину перед одной из высоток.

Мужчины в кузове переглянулись, на их лицах промелькнула тревога. Сколько им предстоит работать здесь? Жан-Люк знал, его мать подумает, что его арестовали или забрали в рабочий лагерь. Он должен связаться с ней, или она с ума сойдет от волнения. Их осталось только двое с тех пор, как отца отправили в Германию. Они стали ближе, и она полагалась на него во всем: от финансовой до моральной поддержки. Это воспитало в нем чувство ответственности и помогло стать настоящим мужчиной.

Охранник, вышедший навстречу, сунул им небольшие рюкзаки, когда они выпрыгнули из грузовика, а затем повел их к одному из блоков. Лифт отвез их к номерам на пятнадцатом этаже – самом верхнем в этом здании. Выглянув в окно, они обнаружили, что смотрят прямо на лагерь. Жан-Люк взглянул на серое небо, а затем вниз, на крошечные дороги внизу, на железнодорожные пути, извивающиеся по направлению в город и от него. Но никаких поездов видно не было.

Он как раз разбирал свой маленький рюкзак, в котором лежали пижама и зубная щетка, когда в комнату вошел бош.

– Добро пожаловать, – сказал он по-немецки. – Добро пожаловать в Дранси.

Жан-Люк кинул сумку на кровать и повернулся к нему.

Бледное лицо солдата выглядело нездоровым, а его тонкие губы казались совсем бесцветными. Он был молод, вероятно, ему не больше двадцати. Жан-Люк недоумевал: о чем они думают, когда посылают детей в Дранси? Но все равно не улыбнулся юнцу и не сказал ему ни слова. Просто последовал за ним из комнаты к лифту.

Тот же самый водитель ждал их снаружи в том же самом грузовике.

– Salut, les gars! – сказал он по-французски, так, будто они были старыми друзьями. Жан-Люк презирал его за это.

На этот раз, когда они проезжали мимо лагеря, Жан-Люк вытянул шею, гадая, что там внутри и вспоминая истории о допросах и депортациях, которые ему довелось слышать. Водитель остановился около небольшой станции, обернулся к ним и бросил синие комбинезоны.

– Вот, вы должны надеть это. Вы же не хотите, чтобы вас спутали с заключенными!

Пока они шли через станцию, Жан-Люк все удивлялся, почему вокруг так тихо и куда подевались поезда. Его взгляд блуждал по платформе. Какой-то коричневый предмет привлек его внимание. Он подошел ближе. Это был плюшевый мишка, сплющенный так, будто ребенок использовал его как подушку. Чуть дальше он увидел открытую книгу, ее страницы развевались на ветру.

– Schnell! Schnell!

Чья-то рука толкнула его в спину. Жан-Люк, споткнувшись, пошел вперед, к другим мужчинам, входившим в дом начальника станции. Внутри было тихо, только кнопки печатной машинки стучали вдали, там, где сидели женщины в форме с прямыми спинами, выстукивая слова.

– Имя? – рявкнул стоящий за стойкой бош.

– Жан-Люк Бошам.

Он записал имя в своем реестре, а затем задержал взгляд на Жан-Люке чуть дольше, чем следовало. Тот отвел взгляд, ощущая стыд за то, что стоит здесь, перед этим бошем, отчитывается о работе.

– Работать хорошо. Не разговаривать.

Бош все еще смотрел прямо на него.

Жан-Люк понимающе кивнул.

– Теперь иди проверять пути. Если они плохие – плохо работаете. Инструменты в будке на платформе.

Жан-Люк пожал плечами и отвернулся, не сказав ни слова.

Париж, 24 марта 1944 года

Дни превращались в недели, устанавливались рутинные обычаи и порядки. Их день начинался в восемь утра, был получасовой перерыв на обед в полдень, а заканчивали они в шесть, когда темнело. Жан-Люк должен был осматривать рельсы, проверять, чтобы шпалы не были слишком изношены, чтобы стыковые накладки, соединявшие рельсы друг с другом, были на месте, и чтобы все болты были плотно затянуты. Другой человек проверял его работу. Если он упускал что-то, то ему урезали и без того скудную зарплату и тогда приходилось работать лишний час при свете факела. Зато в воскресенье был выходной, и в субботу вечером он садился на поезд в Ле-Бурже, пассажирской станции Дранси, и ехал в Париж, чтобы навестить свою мать.