Кто смеется последним - Юрий Львович Слёзкин

на углу двух улиц. Пятилетняя девочка в сиреневом капоре протянула ему красную гвоздику.

— С праздником, m-r Бурдаль, — беря под козырек, приветствовал его знакомый сержант.

Редактор поджал губы, вздернул плечи, но все-таки принял цветок и приколол его к лацкану щегольского светра[6].

Все это было по меньшей мере странно, необъяснимо, многозначительно.

Хорошая потасовка, уличная битва значительно разрядила бы сгущенную атмосферу.

Но, видимо, никто не собирался драться.

Ванбиккер — рыбный король, похожий на кашалота[7], — сидя рядом со своей очаровательной дочерью в глубине беззвучно скользившего вдоль оживленных бульваров лимузина[8], нетерпеливо барабанил пальцами по золотому набалдашнику эбеновой трости.

Ввиду всех этих неожиданных обстоятельств, само собой понятно, что никто и не думал о прибывшем три дня тому назад с пароходом «Гельголанд» скромном иностранце, ни в какой мере не замечательном.

С шести часов вечера 6 ноября по сегодняшний день о нем никто не думал, никто не интересовался, — он был предоставлен самому себе. И только в четверть первого его заметил рассыльный из бельевого магазина.

Приезжий шел своей, по-видимому, обычной, спокойной походкой, держа в левой руке баул из непромокаемого, кофейного цвета брезента. Дойдя до первой рекламной тумбы, он остановился, положил баул наземь, раскрыл его, достал кисть, банку с клеем, сверток афиш и методически занялся своим делом.

Рассыльный, которому некуда было спешить, перекусил с одного угла рта в другой папироску, засунул поглубже руки в карманы и подошел ближе. К нему присоединилась торговка с апельсинами.

Через секунду подошли еще две женщины с красными розетками, за ними молодой человек в цилиндре.

Компания увеличивалась. Праздный филер почел своим долгом вмешаться.

Иностранец, покончив с афишкой, обернулся. Все увидели широкоскулое, плохо выбритое лицо под бурой кепкой.

Добродушная улыбка расползлась по его пухловатым детским губам. Он поднял баул и сделал шаг вперед — его пропустили.

Кто-то громко прочел:

Эффект получился разительный и мгновенный. Обе женщины с красными розетками в петлицах вскрикнули одновременно. Торговка с апельсинами уронила свой лоток. Артельщик из галантерейного магазина кинулся вслед за удаляющимся неизвестным. За артельщиком увязалось еще несколько зевак. Они кричали встречным, приглашая их за собой, махали руками, толкались, обращая на себя все большее внимание. Но приезжий шел обычной, ровной походкой, нисколько не заботясь о том, что происходит за его спиной.

Дойдя до следующего перекрестка, он так же методически, как и в первый раз, приступил к наклейке афиши.

И опять толпа, остановившаяся невдалеке от него, прочла небывалое приглашение на вечер, где некий чудак обещал показать желающим, как он покончит свои расчеты с жизнью. Это казалось настолько необычайным, что филер собрался было свистнуть, чтобы призвать к себе на помощь полицию, но тотчас же раздумал и даже обратился к публике с увещанием оставить преследование скромного малого, принужденного, по всей вероятности, за гроши заниматься таким скучным, утомительным делом, как расклейка афиш, да еще столь нелепых.

— А что касается этого идиота, этого мистификатора, называющего себя русским эмигрантом, но являющегося, вне сомнения, шарлатаном, то его, поверьте, недолго оставят гулять на свободе и морочить публику. Не мешайте же птичке самой впорхнуть в клетку.

Филер умел говорить убедительно, — округлые жесты дополняли его приятную речь.

Нашлись любители, захлопавшие в ладоши. Кое-кто последовал его совету. Но ушедших сменили другие.

Иностранец со своими спутниками, подобно комете, следовал дальше.

— Эй, любезный! — крикнул один гражданин весьма почтенной, респектабельной внешности, остановясь против незнакомца, загораживая ему дорогу и концом палки дотрагиваясь до его плеча. — Не скажешь ли ты нам, каков из себя тот шутник, который поручил тебе пачкать стены своей дурацкой стряпней? Или, может быть, ты его никогда не видел? В таком случае, зачем ты работаешь, когда все празднуют? Покажи нам его, чтобы мы могли проучить этого тунеядца, пользующегося чужим трудом в прогульный день. Мы — честные социалисты… веди нас к нему…

— Да, да, покажи нам этого дурака, — поддержало еще несколько голосов.

Тогда неизвестный остановился, снял кепку, отвесил низкий поклон и с улыбкой во весь свой широкий рот ответил:

— Я весь к вашим услугам, граждане.

— Что такое? — попятившись, забормотал респектабельный социалист.

— Го-го-го! — загрохотали в задних рядах. — Это называется — отмочить штучку!

— Молодец, старина, — подхватил здоровенный квадратный матрос, проталкиваясь вперед, как грузовой катер меж лодок, — люблю за сообразительность! Кто бы ты ни был, с тобой невредно выпить по кружке пива. А крахмальным социалистам предоставим возможность произносить речи. Черт возьми, говорить может всякий, а с самоубийцей встречаешься не каждый день.

И, подхватив иностранца под локоть, матрос решительным шагом пошел на респектабельного господина, заставив его отскочить в сторону.

— До приятного свидания в зеркальном зале Клемансо!

Публика покрыла слова матроса восторженными криками, а социалист, пригнувшись, юркнул за соседний угол.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ — О ТОМ, ЧЕГО ХОТЕЛА

M-LLE ВАНБИККЕР И О ЧЕМ УМАЛЧИВАЛ ЕЕ ОТЕЦ

М-lle Эсфирь Ванбиккер поступала всегда так, как хотела. Это у нее вошло в привычку еще с детских лет.

Теперь ей минуло двадцать, Глядя на себя в зеркало, она неизменно раздражалась. Глубокая тонкая черта залегала у нее между бровей. Она не удовлетворена была своей внешностью, считая, что природа могла бы оказаться щедрее в отношении ее — дочери миллионера. Она уверена была, что все находят ее уродливой, и заранее относилась ко всем враждебно.

В действительности Эсфирь слыла в Марселе одной из самых интересных барышень. Все то, что она в себе так ненавидела — чрезмерную худобу, смуглый цвет кожи, иссиня-черные волосы, темный пушок над резкой гранатовой линией губ, выпуклые, агатовые, остро глядящие глаза, — все вызывало восторг у ее многочисленных поклонников.

Эсфирь считала их дураками и шарлатанами. Их мнение она презирала.

Однажды одному из наиболее ретивых она сказала:

— Во сколько цените вы свое лестное мнение обо мне — так, чтобы, продав его раз и навсегда, больше мне его не предлагать?

Молодой человек, оскорбленный в своих лучших чувствах, предпочел исчезнуть.

Эсфирь относилась с уважением только к отцу. Она часто повторяла с некоторым вызовом:

— Мой отец нашел свое состояние там, где другие теряли жизнь. Для этого нужна не только смелость, но и ум. Напрасно