Тайна в его глазах - Эдуардо Сачери

Но этого еще не случилось, и я был там, где я был. Я спросил у продавца киоска рядом с остановкой, какой автобус проходит ближе всего к пересечению улиц Нисето Вега и Бонплан. При мысли о том, что мне предстоит увидеть на месте, у меня начала кружиться голова. Я старался напустить на себя бодрый вид: я не могу показать слабину перед кучей полицейских, наводнивших сейчас место происшествия. Все равно меня ужаснет вид трупа, свежего трупа, трупа, появившегося не как следствие нормальных законов жизни и смерти, а по дикому и абсолютному желанию убийцы, который ошивался там. Я достал билет, пробил его и убрал обратно, забился вглубь автобуса, потому что до Палермо ехать прилично, и продолжал сквозь зубы материть себя за то, что в свое время не хватило силы воли и дисциплины, чтобы получить диплом юриста.

Как только я завернул за угол, у меня начал сжиматься желудок от масштабов хвастовства, которые разворачивает полиция в таких случаях. Три патрульные машины, «скорая помощь», дюжина ментов, снующих туда-сюда без дела и нисколько не желающих убраться отсюда вон. Но я не мог позволить себе такую роскошь, как явление перед ними своей слабости. Я вошел быстрым и уверенным шагом, одновременно шаря в карманах в поисках удостоверения. Как только первый из ментов подошел ко мне, я сунул ему ксиву под нос и, не удостоив его даже взглядом, сказал, что я — младший секретарь Чапарро из отделения № 41 Следственного Суда, и распорядился, чтобы он проводил меня к офицеру, руководящему этим расследованием. Полицейский действовал с той логикой, которая позволяет им всем безболезненно скользить по служебной дорожке: любого, у кого на полоску больше, нужно боготворить; любого, у кого на полоску меньше, можно втаптывать в грязь. По тому, как в ответ на мой нетерпеливый тон он неуклюже пробормотал: «Следуйте, я вас провожу», было ясно, что для него я, даже в отсутствие погон, нахожусь в первой категории.

Это был старый дом, переделанный в несколько квартирок. Входные двери квартир выходили в боковой коридор, старый и обшарпанный, но содержащийся в чистоте. Несколько больших горшков с геранью служили слабой попыткой украсить его. Чтобы не врезаться в полицейских, выходивших из предпоследней квартиры, пару раз приходилось поворачиваться боком. По моим подсчетам, их здесь было больше двух десятков. И мне опять стало противно от этого нездорового удовольствия, которое многие находят в созерцании чужого горя. Как эти происшествия на железной дороге, к которым мне поневоле пришлось привыкнуть из-за ежедневных поездок через Сармиенто. Никогда не смогу до конца понять тех, кто собирается в толпу вокруг остановленного поезда, чтобы высмотреть между рельсами и колесами растерзанное тело жертвы и кровавую работу спасателей. Иногда я подозревал, что на самом деле меня беспокоила собственная слабость, и я заставлял себя тоже подойти. Однако всегда приходил в ужас, но не от самого спектакля, устроенного смертью, а от выражений радости, почти восторга, которые можно встретить на некоторых лицах. Как будто дело касалось бесплатного развлекательного шоу или как если бы им всем нужно было высмотреть все до малейших деталей, чтобы описать потом как можно лучше сослуживцам на работе. Они смотрят, не моргая, с легкой улыбкой, поглощенные и зачарованные. Поэтому, проходя в двери, я уже мысленно приготовил себя к нескольким подобным взглядам из-под синих фуражек.

Я зашел в маленькую гостиную, чистую, с лепниной на стенах. Набор мебели для столовой, стол и шесть стульев, которые разместились как могли между этих стен, совсем не сочетались ни с лепниной, ни с маленькими креслами, стоящими в этой же комнате. «Молодожены», — заключил я про себя. Я продвинулся на пару метров в направлении другой двери, ведущей дальше, однако сразу же врезался в синюю стену толкавшихся здесь полицейских. Не нужно быть слишком умным, чтобы понять, что именно там и находился труп. Некоторые молчали, другие что-то комментировали в полный голос, видимо чтобы выказать свою мужественность перед лицом смерти, но все, как один, вперились глазами в пол.

«Офицера, ведущего расследование, пожалуйста». Я говорил не спрашивая, нужным тоном, несколько жестким, немного усталым, который позволил показать этой толпе трутней, что они должны проявить ко мне почтительность как к представителю вышестоящей инстанции. Что-то типа этой схемы «приказ — подчинение», ее я продемонстрировал первому из них, которого встретил на улице, только теперь перенес эту схему на целую группу. Все взгляды обратились ко мне. Почти из самого дальнего угла комнаты мне ответил голос инспектора Баеса. Он сидел на углу супружеской кровати, что я смог увидеть, когда некоторые полицейские расступились, чтобы пропустить меня.

Но я все равно не мог дойти до него, потому что кровать занимала почти все помещение и рядом с ней находился труп. И когда круг расступился, хоть я и не хотел выглядеть мягкотелым, все же не смог не остановиться и не посмотреть на мертвую.

Я уже знал, что это была женщина, от полицейского, который позвонил в Секретариат в восемь ноль пять. На странном жаргоне, который полицейские, как мне кажется, используют с некоторым наслаждением, речь шла о «молодом субъекте женского пола». Эта нейтральность языка, это предположение, будто они говорят на языке юриспруденции, иногда мне казалось забавным, но в основном раздражало. Почему бы прямо не сказать, что жертва — молодая женщина и, пусть пока еще не названо ее имя, что ей всего лишь чуть больше двадцати?

Я предположил, что она была очень красива. Несмотря на фиолетовый оттенок, который приобрела ее кожа вследствие удушья, и искаженное от ужаса и нехватки воздуха лицо, в этой девушке было что-то волшебное, что даже ужасная смерть не смогла стереть. Именно из-за этой обжигающей красоты в комнате кишело столько полицейских. Девушка лежала там, прекрасная и обнаженная, небрежно брошенная возле ножек кровати — лицом вверх, тело — на полу светлого паркета, ноги — на кровати. И все они были там. И им нравилось смотреть на нее вот так, безнаказанно.

Баес встал и протиснулся ко мне. Без какой бы то ни было улыбки протянул мне руку. Я знал его достаточно — и знал, что он любил свою работу. И совсем не получал никакого удовольствия от горя, которым была пропитана его работа. Он не разогнал еще всех этих любопытствующих либо потому, что не обращал на них особого внимания, либо потому, что хорошо знал: все это — часть полицейского фольклора, либо и по той и по другой причине сразу. Я спросил его, не приехали ли еще из лаборатории. Время покажет, что никогда в жизни я больше не встречу такого честного и блестящего полицейского, как Альфредо Баес. Но этим утром, помимо массы других вещей, которые я игнорировал, я не учел и эту. А потому позволил себе возмутиться: почему так небрежно отнеслись к отпечаткам, которые могли остаться на месте преступления? Когда я узнал Альфредо поближе, я понял: то, что казалось мне в нем безразличием, на самом деле было той целостностью, которую не встретишь в стаде болванов, которые здесь толкались. Баес перевернул пару листков в своем блокноте и рассказал мне все, что узнал к тому моменту:

— Имя — Лилиана Колотто. Двадцать три года. Учительница. В начале прошлого года вышла замуж за Рикардо Агустина Моралеса, кассира в Банке Провинции. Соседка из квартиры рядом рассказала, что слышала крики без пятнадцати восемь. Посмотрела в глазок. Ее квартира последняя, поэтому дверь расположена не в боковой стене, а в торце, так что ей виден весь коридор. Видела, что вышел парень, маленького роста. Вроде темный шатен или черноволосый. Заметно, что старушке не с кем особо поговорить. Все это привлекло ее внимание, потому что муж Лилианы всегда уходит на работу очень рано: в семь десять — семь с четвертью. И крики она услышала позднее. Тот, кто вышел, не закрыл за собой дверь в квартиру. Поэтому старушка подождала немного после того, как закрылась уличная дверь, и выглянула в коридор. Она позвала девушку, но ей никто не ответил. — Баес перевернул следующий лист. — Это все. Ба, скажем так, она заглянула в квартиру, еще из двери увидела девушку, валяющуюся здесь, где вы ее и видите сейчас, неподвижную, и позвонила нам.