Анахрон - Елена Хаецкая

Переливали, небось, где-нибудь в землянке, посреди дикого леса. Уж больно работа топорная.

Так что же получается? Выходит, не угонщица девка? Такое на себе таскающая

— на фиг ей задницей рисковать. Разве что из озорства. Или ушмыгалась девка до того, что уже и сама не ведает, что творит.

Нет, что-то не то. Откуда у простой торчащей девки такая штука? Давно бы на зелье извела.

Может, беспутная лялька какого-нибудь безмерно навороченного «папы»?

Похоже на то.

Ох ты Господи! Да кто же это так начудил, что девку с подобной безделкой одну по городу шастать отпустил? Это кто-то очень большой начудил. За этакую лунницу, за такой-то кусище золота, квартирку можно купить побольше сигизмундовой…

Ой-ой. Искать ведь будут дуру обдолбанную. Ну, не саму дуру, понятно, а ту дурость, что у ней на шее висела. И найдут. Непременно найдут. Весь город перевернут не по одному разу, а отыщут.

Ну, хорошо. Если это профессионалы, то разговор их с Сигизмундом будет краток и конструктивен. «У тебя?» — «У меня». — «Отдай». — «Заберите, ребята». — «Забудь». — «Уже забыл»… И все.

А если это отморозки? Убьют ведь отморозки, вот что они сделают.

А если девка и впрямь какого-нибудь чеченца подружка? Кавказцы таких любят, здоровенных да белобрысых. Вот и получается «прибалты-чечены». Ох, права Софья Петровна…

Ладно, сейчас все выясним. Испытаем стерву, коли она по-человечески говорить не желает.

Сигизмунд наклонился к девке поближе и внятно проговорил:

— Зиг хайль!

Лицо девки оставалось бессмысленным.

Сигизмунд возвысил голос:

— Гитлер капут!

На этом познания Сигизмунда в немецком языке в принципе заканчивались. А в эстонском они даже и не начинались.

На всякий случай спросил еще:

— Шпрехен зи дойч?

Безрезультатно.

Английский?

— Ду ю спик инглиш?

Бесполезно.

— А ну тебя совсем! — рассердился Сигизмунд. — Ты что, полная дура?

Девка лежала отвернувшись. Похоже, последняя версия была самой правильной. Может, немая?

Да, как же, немая. На дворе вон как разорялась.

…А отморозков, пожалуй что, и не пришлют. Те, кто такими безделушками швыряются, дилетантов не нанимают…

Сигизмунд пошел на кухню ставить чайник.

…А хотя бы и прислали. Отдать им наркоманку с лунницей и пусть проваливают. Он ничего не видел, ничего не знает и, что характерно, знать ничего не хочет.

Из комнаты донесся тяжелый стук. Девка упала с тахты на пол. Чертыхаясь, Сигизмунд водрузил ее на место. Заодно задрал у нее рукава, поглядел на руки. Вены чистые, не «паленые». Может, в ноги колет? Сейчас и так делают. Да нет, больше похоже на «кислоту».

…С другой стороны, кто такой насквозь откровенный, чтобы из протезов да из мостов лунницу отлить, да еще свастиками проштамповать? А штука новая, незатертая. Недавно сделанная.

Сигизмунд еще раз для острастки погрозил девке кулаком и отправился варить себе кофе. Всяко не получится поспать в эту ночь. Не хватало заснуть, имея в доме такую гремучую змею!..

Карауля кофе — чтобы не убежал — Сигизмунд все пытался ухватить какую-то смутную, назойливую мысль, что крутилась в голове. Была в обторчанной девке еще одна странность, а какая — уловить не мог.

Ладно, разберемся… Сигизмунд снова вернулся мыслями к луннице.

Свастика не всегда была символом проклятого фашизма. Об этом Сигизмунд не без удивления узнал уже в относительно зрелом возрасте. И долго не верил.

Свастика — знак Солнца. Древний. Вроде, авестийско-буддийский. Об этом возвестил стране с телеэкрана чернобородый астролог Пал Палыч Глоба. Давно это было — еще в эпоху «Новой Победы». В эпоху, так сказать, «высокой перестройки». Горби, съезды, Сахаров… Пал Палыч тогда маячил в любой мало-мальски кичевой передачке. Моден был. М-да…

Может, девка — буддистка какая-нибудь? Или спятившая неоавестийка?

Сигизмунд налил себе в чашку кофе и вернулся в комнату, где лежала пленница.

Сел рядом, строго поглядел на нее, пытаясь придать взгляду многозначительность — как у эзотерических парней из «Третьего глаза», — и молвил громко и отчетливо:

— Будда! Харе Кришна!

Девка не пошевелилась. Глаза у нее были остекленевшие.

Померла, что ли? У, чудь белоглазая! Нет, вон моргнула.

Сигизмунд отпил кофе и грозно рявкнул:

— Эй, ты!

У девки из глаза выползла мутная слезина.

Сигизмунда замутило. Чего не выносил, так это слез, особенно бабьих. Он разозлился:

— И не фиг тут слезы лить! Сидела бы у себя в Чухляндии! Кофе будешь пить?

Не дожидаясь ответа, сунул чашку с кофе ей под нос. Девка оглушительно чихнула прямо в чашку.

— Тьфу ты, зараза!

Сигизмунд выдернул у нее из-под носа чашку и пошел ополаскивать. Только продукт зря извел. Еще не хватало потреблять кофе с ее чухонскими соплями и микробами.

Упрямая. «Лесные братья» — они все такие. Ну, ничего. Сигизмунд — он тоже упрямый. Вон, сколько раз прогорал и всякий раз поднимался. Даже экс-супруга — и та одолеть не смогла.

А чухонцы — они ненормальные. Вспомнился один инвалид. Воевал на Финской. На Карельском перешейке. Рассказывал: поначалу «кукушек» брали, подранив, и от советского гуманизма да дури российской в госпиталь тащили. Те уже в госпитале, подыхая, умудрялись напоследок припрятанной финкой медсестру убить — вот как. Потому и перестали потом живыми их брать, на месте кончали. Лично товарищ Сталин распорядился: не брать, значить, «кукушек», кончать их на месте! У инвалида того приказ по полку читали. Так-то…

Тут мысль нехорошая Сигизмунда пронзила. А вдруг и эта нелюдь что-нибудь приберегает? Нож, к примеру. А то и похуже. В кофе, вон, ему чихнула, ущерб нанести норовя.

И тут, наконец, доперло до Сигизмунда, что ему особенно странным в девке показалось. Белья нижнего под нелепой одежкой у нее не было. Пока волок да кантовал — осознал. Даже трусов. Оно, конечно, если вдуматься, и не странно, вроде бы. Мало ли, кто как ходит. Демократия.

Все бы ничего, будь наркушница своя, российская. Но девка была прибалтская. А прибалты, чистоплюи каких свет не видывал, еще при Советах улицы у себя с мылом мыли. Они, даже из ума выжив, без исподнего ходить не станут.

Так что здесь тоже странность таилась.

Сделав себе еще чашку кофе, Сигизмунд пошел назад. Решил на всякий случай обыскать воровку. Не для того с супругой разводился, блин, чтобы дни свои закончить столь быстро и печально, с финкой в брюхе.