Пора домой (сборник) - Яна Жемойтелите

– Ты не удивляйся, что я к тебе в библиотеку пришел. В столярке народу много, по душам не поговорить…

– Слушаю вас очень внимательно, – Машенька ответила бесцветным казенным тоном.

Винокур, помедлив, придвинул к кафедре стул и оседлал его задом наперед, облокотившись о спинку.

– Воронцовский дворец есть в Ленинграде, слыхала про такой? – столяр начал с ехидцей, видно, издалека. – До революции в нем Пажеский корпус был.

– Вы это к чему? – смутилась Машенька.

– А после революции, – неспешно продолжал Винокур, – когда воспитанников разогнали, в этом дворце, помимо прочей нечисти, банда малолеток мародерничала, да еще вроде склада там у них было, чего наворуют, туда несут…

– Зачем вы рассказываете мне это? – Машенькино нетерпение хлынуло через край.

– Не торопи, я тебе все последовательно расскажу… Так вот, как в Питере за порядок взялись, беспризорников этих скопом за шкирку – и в колонию. До исправдома не доросли, видать, хотя троих милиционеров пришили ножиком под ребро…

«Исправдом»! – страшное слово ужалило, и Машенька даже привстала.

– Ты, девонька, не волнуйся, покуда ничего страшного не случилось. Просто ты знать должна, с кем связалась.

– А с кем это я связалась, по-вашему? – Машенька почти выкрикнула.

– С Егоркой Воронцовым. Думаешь, графского роду? Да где там! Этих воришек фамилией Воронцов в насмешку наградили, всех одним махом, по месту жительства вроде. Расспроси-ка своего любезного.

– Ну и расспрошу! Если он и бродяжничал в детские годы, разве это постыдно?

– Воровал, а не просто бродяжничал!

– Беспризорники все воруют, как еще прокормиться?

– Так-то оно так, да, похоже, воровской промысел в крови у него. Вот как у тебя книжки. Руки у него не мастеровые далеко, такими пальцами только кошельки из карманов вытягивать…

– Как вам не стыдно! – сорвалась Машенька. – Егор своими руками тонкие сверла вытачивает, будто не знаете!

– Ну, я немного поболе твоего знаю. – Винокур продолжал размеренно, ровно. – Например, про то, что сверла эти на сторону уходят, видать, как и кое-какие прочие тонкие изделия. Недостача у нас каждый день в конце смены, хотя Егорку твоего контролеры чуть не догола раздевают. А потом эти сверла в коммерческих лавках всплывают. Товар редкий, штучный. Лавочники говорят, привезли из Тулы, поди проверь.

– А почему вы думаете на Егора?

– Потому что пришлый он, не наш, как еще сказать-то… Чужеродный элемент, так в книжках пишут. Да к тому же с детства воровать приучен.

– По-вашему, человек выправиться не может?

– Воспитывать человека надо, покуда он поперек кровати умещается, во младенчестве то бишь… Ну вот я и сказал, что хотел. Ты уж не обессудь. Я за тебя переживаю, ты барышня образованная, не шалава какая, прости господи…

– Знаете что… – Машенька встала, и книжные полки поплыли перед глазами. Она оперлась о кафедру. – Запретить посещать библиотеку я вам не могу. Только вы больше не говорите мне ничего такого. Поняли? Как только язык у вас повернулся…

Недосказав, она быстро скрылась за стеллажами, чтобы не расплакаться от обиды и чувства несправедливости. Потом, убедившись, что Винокур ушел, она выпила залпом два стакана воды и, собравшись с силами, поднялась на второй этаж в кабинет заведующего. Владимир Александрович, занятый своей перепиской, оторвал голову от бумаг и взглянул на нее добродушно-весело, как, наверное, в свое время приветствовал и своих семинаристов:

– Ну что, милая?

– Владимир Александрович, не отправляйте меня больше с книгами на завод. Я лучше лишний раз в исправдом схожу, на пивоваренный, да куда угодно, хоть на кладбище…

– Покойникам наши книжные сокровища больше ни к чему, к сожалению, – Владимир Александрович усмехнулся. – Что там у тебя стряслось? Обидел кто?

– Нет. То есть не меня обидел, но и меня тоже…

– Кто же? Винокур? Неужели?

– Винокур не принимает культурной революции, – собравшись с духом, выпалила Машенька. – Он не верит в перевоспитание человека и его перековку в горниле новой культуры!

– Ба-ба-ба, – заведующий покачал головой, глаза его смотрели по-прежнему добродушно-весело. – Ну, раз такое дело, пусть на завод теперь Глушкова ходит. А тебя завтра в Егерский батальон отправим. Согласна?

В тот день, покидая библиотеку, Машенька напоследок посмотрела на то окно на втором этаже, в котором до сих пор, с ноябрьских, стоял бюст Ленина в оправе праздничной иллюминации и вскользь подумала, что вот же хорошо, что Ленин украшен собственным творением – электролампочками, но тут же, запнувшись, залопотала про себя, что вот, Владимир Ильич, только не подумайте, что я в Егоре разочаровалась. Ни капельки. Он настоящий пролетарий, и за ним будущее, потому что он читает каждую свободную минуту, тянется к знаниям. Еще – он вежливый, матом не ругается в присутствии женщин, как другие рабочие, на пол не плюет и окурков не оставляет в цветочных горшках. А если знаний у него недостаточно, так знания – дело наживное, главное, что закваска в нем хорошая… Машенька вспомнила тетю Галю, которая именно так говорила про свои пироги: закваска была хорошая, вот и тесто доброе получилось… Тетя Галя сама очень добрая, только глупая, даже читать не выучилась, и детей своих у нее не случилось, а мужа на германской войне убили. Машеньке вдруг сделалось до слез жалко тетю Галю, а заодно и себя. Потому что в густом вечернем воздухе парило что-то зловещее, оттого и люди проявляли нетерпение друг к другу. Машенька глубоко вздохнула и пустилась домой, напоследок еще оглянувшись на Ленина. Она так и не сказала ему самого главного, не нашла сил покаяться в том, что забыла последнюю половую заповедь пролетариата: при каждом соитии нужно помнить о возможности зарождения ребенка. А она ну совсем не задумывалась об этом, и вот теперь… Теперь оставалось подождать еще какую-то недельку, а потом придется признаться – Егору и тете Гале. И все-таки сперва она откроется товарищу Ленину, ведь он теперь там, где все обо всех известно, да. Но если через неделю или, может быть, даже завтра начнется война?..

15.12.1927

В столярку с книжками отправилась Глушкова – рыжая толстая библиотекарша, у которой книжки разбирали как горячие пирожки – весело, в охотку. А Машенька, со злости нагрузив сумку с верхом, отправилась в Егерский батальон. Идти было далековато, вдоль всей улицы Карла Маркса, потом свернуть на Гоголя… Слева, в ямке, лежал завод. Труба его, как пасть дракона, извергала черные клубы дыма, и Машенька вскользь подумала, что завод порождает пролетариев и сам же пожирает время их жизни! Додумавшись до этого, Машенька даже остановилась и опустила сумку с книгами на землю, чтобы перевести дух. Как же ей такое в голову пришло? Как будто ветром чужие мысли надуло. Машенька посмотрела на завод. Глушкова, наверное, уже заявилась в столярку, а Егор отправился в свой цех в недоумении. А вдруг… Вдруг Егор возьмет книжки у Глушковой? Почему не взять-то, это же просто книжки. В брошюре «Революция и молодежь» писали, что в среде пролетариата не должно быть ревности, это мелкобуржуазное чувство, но Машенька только представила, что Глушкова заполняет его читательский формуляр, как ей тут же захотелось бросить сумку на дороге и бежать что есть силы вниз, к заводу, потому что Егор принадлежал только ей, а она ему… Едва справившись с мучительно душной волной, которую, наверное, и называли ревностью, Машенька взвалила сумку на плечи и двинулась дальше, ведь кроме ревности существовал еще долг.