Ледяной смех - Павел Северный

— Поминал.

— Его своими глазами я видел. Он о земле много говорил.

— Запомнил?

— Врать не стану. Стоял от него далеконько, когда он с балкона речь к нам держал.

— А говоришь, слыхал. Ты, стало быть, со слов других вникал в его слова. Потому, может, не то тебе в уши вкладывали, перевирая его слова на свой лад. Слышал Ленина с чужого голоса, а этому полной веры отдавать нельзя.

— Колчак тоже землю обещает.

— Обещает, да только его плохо слушают хозяева земли.

— Я Колчаку верю. С хозяевами можно самому поговорить по душам, пока винтовка в руках.

— Ты, никак, сибиряк?

— Сибиряк. А что?

— А то, что у вас с землей и раньше легче нашего было.

— А чего ты знаешь про эту легкость?

— От сибиряков в окопах слышал про нее кое-что. Жили-то без крепостного права?

— Но со своими мироедами. Революция обязана наградить сибирских крестьян. Вот я и стану оружием на родной земле ее от всех партиев защищать.

— Ты ее, браток, сперва от большевичков отвоюй, а уж опосля мечтай на нее ногами наступать. Тебе легче моего. К своей земле вон на каком пароходе плывешь. А мне до своей землишки на Волге-матушке далеконько вышагивать. Вот, к примеру, я шагал по ней, а красные за это пинков в задницу поддали, да так ловко, что я от Перми до Тавды без птичьих крылышек долетел.

— Скажу те, голуба, по своему сибирскому понятию, что заплутал ты в понятиях о земле.

— Коли я плутаю, так ты, сделай милость, по-братски выведи меня на правильную тропу своего понятия. Кто мы? Мужики. Это война нас в шинелки нарядила. А снимем их и станем мужиками. А уж ежели у тебя в мозгах свечка за пятак горит, то тебе просто совестно не рассказать мне о своем понятии про землю.

— Да, по правде сказать, и сам не хуже тебя плутаю.

— А тогда помалкивай. В чужой разговор не встревай. Видал людей на Тавде?

— Не слепой.

— Видал, как про все забывали, лишь бы убежать от красных, да подальше. Видал, как с нашим братом все господа по-ласковому норовили разговаривать, за ручку здоровкались и прощались? Потому мы им надобились, у нас в руках винтовочки, что при любом случае можем их под свою защиту принять. А теперь что видишь?

Сибиряк зло послал слюну через зубы.

— Онемел? Потому опять понимаешь, что у всех, кто на посудине, на тебя надежда. У пролетов мы с тобой стоим, а пассажиры всяких сословий чаи гоняют, стерлядку на пару винцом запивают, а нам в благодарность чарочки не подносят.

— А ты отдай им винтовку и садись с имя за стол.

— Я винтовку до самой смерти не отдам. Да они и держать ее не умеют. Они за веру, царя и отечество своей кровью вшей не поили. Они шепотком эти слова промеж себя произносили, а я за отечество с начала войны врагов убавлял со свету.

— Будет про то.

— Нет, не будет. Хочу плескать слова, хочу понять, почему Россия надвое раскололась у одного русского народа?

— На крестьянской стороне правда. Единой должна быть Россия.

— А красные о чем толкуют. Тоже про единую.

— Мне их понятие знать неинтересно. Мое дело в Сибирь их не допустить. По мне пусть возля Сибири свою власть разводят. В Сибири большевикам с их властью делать нечего. И боле от меня никаких высказов не жди.

— Может, ты и тем недоволен, что я в твою Сибирь плыву?

— У тебя винтовка. Должен помогать сибирякам не допускать до нашей земли большевиков.

— А как выйдет по-твоему? В Сибирь красных не допустим. Так ты в благодарность за помощь со мной своей землей поделишься?

— Пошто делиться-то?

— Да за помощь мою винтовкой?

— Му, об этом начальство решит. Его забота всех землей оделить. У нас земли много. Корчуй тайгу и владей.

— Неплохо рассудил. Только и я судить умею.

— Твое дело Колчаку служить верой и правдой, а у него ума хватит, как за службу с тобой землей расплатиться.

— Тогда уж скажи, как с чехами он поступит. Они тоже помогают.

— С имя расчет не землей. Им хлеба и золота дадут, а этого добра у Колчака хватит.

— Велишь понимать, что выращенный тобой хлебушко тоже на расплату пойдет?

— Ежели его откупят у меня. Я до родных мест дойду, и с меня хватит.

— С бабой спать ляжешь, а Корешков за тебя воюй.

— Я тебя не звал. Надо было тебе красных на Волгу не пускать.

— Верно. Только они меня об этом не спросили. Когда с Урала в Сибирь пойдут, тебя тоже не спросят.

— Это мы поглядим. Скажу те, солдат, пока погоны носишь, думай о таком про себя. А то…

— Скажешь начальству, что я красный?

— Мое дело в том сторона. Я к дому спешу, а про остальное пусть Колчак думает, на то звание у него верховный правитель. Ты постой пока один. Поспрошаю, пошто долго нас не сменяют. Не нанимался век на этом посту стоять.

— Слыхал, моряк?

— Ты лучше полегче, а то и впрямь.

— Да охота мне до правды дознаться.

— Да она, Прохор, пока в твоих руках, пока с винтовкой. Правильно, что не хочешь ее отдавать. Молчи. Думай. А у людей о правде не допытывайся. Потому теперь никто не знает, у кого она за пазухой схоронена. Пойду, проведаю адмирала, может, надо что старику…

2

Тавду укрыли густые сумерки. Обжатая лесистыми берегами река петляла, а в иных местах настолько суживалась, что от парохода до любого берега только сажень. Из-за зазубрин прибрежных лесов показался край луны. Раскаленным оранжевым светом стелила она на реку полосу отражения, которую пароход не мог пересечь.

Сырое дыхание реки почти очистило палубы от людей.

Настенька Кокшарова, завернувшись в пуховую шаль, стояла под капитанским мостиком На нее падал слабый свет от зеленого сигнального фонаря.

— Чем тревожите память, Анастасия Владимировна?

Обернувшись на голос, Настенька увидела перед собой офицера с забинтованной головой и рукой.

— Кажется, не узнаете?

— Разве знакомы?

— Разрешите снова представиться. Поручик Муравьев.

— Вадим Сергеевич! Боже, как изменились.

— Вид у меня действительно непривычный.

— Ранены? Когда?

— Под Пермью. В Екатеринбурге лежал в госпитале, но из-за панической эвакуации меня в нем забыли. На мое счастье, ноги целы, вот и добрался до Тавды. Вы, Настенька, простите, Анастасия Владимировна, видимо, совсем забыли о моем существовании. В Екатеринбурге разыскивал вас, но безрезультатно. Такой невезучий! Как здоровье папы?