Мирелла - Флор Веско

И пустился в мельчайших чертах расписывать образчик женского совершенства. Его измышления возбудили живой интерес средь товарищей: всяк добавлял свой штрих в прелестную парсуну:

– Мне по душе чернушки, душки, толстушки, мягкие, как плюшки, – сказал один.

– Ряшка круглая и румяная как рак, и чтобы грудь колыхалась на каждый шаг, – прибавил другой.

– Да лишь бы посочней да понежней, чтоб было что месить на ней.

– А я неразборчив до пустяков: с меня довольно целых зубов.

– Твоя правда, брат! Но надобно еще, чтобы ляжки радовали взгляд да попышнее зад!

Последнее замечание отпустил Бедвик. Руки его обводили в воздухе заветные изгибы, будто в надежде, что из сего трепа по волшебству зародятся вожделенные пласты женской плоти.

Исчерпавши женскую красоту как предмет рассуждений, они принялись зубоскалить по поводу Миреллиных волос. Для острот не нужно было трудить ум – шутки были всё те же, за годы повторений выученные наизусть. То парни дергали за прядь и кривились, будто опалили пальцы. То звали дщерью Сатаны и принимались тереть ей виски, отыскивая рога.

Каждую шутку Мирелла встречала деланым смехом. В том было одно из правил выживания, что за годы впитались в ее плоть и кровь: всегда отвечать на задирки парней веселым видом. Злиться – нельзя и думать. Не ей тягаться с ними. Пригнуть главу – тоже опасно: еще сильнее распоясаются парни. Вот Мирелла и прыскала, хоть на время обезоруживая обидчиков. Но Пан ясно видел по потухшим ее глазам, что веселье водоносов ей чуждо.

Мирелла вернулась в свой угол. Кончив вечерние приготовления, она взглянула на зыбкое отражение свое в оставшейся на донце воде. Ни разу не видела она себя в зеркалах. А потому гадала, так ли страшна она, как говорят водоносы. Ей и самой не нравилась бесовская рыжина ее волос.

Пожав плечами, она выплеснула воду. Внешность ее значения не имела. По счастию, выпало ей быть здоровой да стойкой на лишения, шагать на твердых ногах и сберечь все зубы. Чрево ее отличалось упорством – хоть камни придорожные глотай. Тому благодаря ходила она в живых. А прочее заботило ее мало.

Мирелла опрокинула ведра, поставила их друг на дружку и, шагнув на сию приступку, взлезла в старую лошадиную кормушку, навешенную вдоль стены. Сие ложе избрала она за трудную его досягаемость. Ибо опасалась, что водоносы, осмеивая ее наружность при свете дня, с приходом ночи сочтут ее не столь отвратительной, что и поспешат засвидетельствовать.

Пан в свой черед принялся искать куда прилечь. Спать близ парней он остерегся: те уже храпели согласным хором.

Мирелла глядела на его копошение с высоты своей кормушки. И протянула ему руку.

– Поделишь со мной лежанку? Ну, влезай.

Мальчик с облегченьем ухватил руку. Мирелла втянула его в свой схорон.

Он скользнул ей за спину и сомкнул глаза под покойное дыхание водоноски. Он решил, что спать будет вполглаза. И если кто сунется их тревожить, он разбудит Миреллу и защитит ее. Но вскорости сон его взял. Следом уснула и Мирелла, сжимая в кулаке зазубренный ножик.

День только занимался, колокол не отзвонил еще и первого часу, когда объявилась первая крыса.

Кузнечный подмастерье и дочь торговца огнем сговорились свидеться за кузницей. После трех недель любезностей и ухаживаний подмастерье твердо решил обменяться с прелестницей первым поцелуем. И поскольку та охотно закрывала глаза, он склонился к ней. Лицом ощутил он жар от близости милых уст. И прильнул к ним своими, дивясь пушистой нежности девицы. В том был он, конечно, несведущ, однако и думать не думал, что девичий рот столь мохнат. Ворсинки потерлись о его губы и тихонько взвизгнули. Юница открыла глаза и разразилась пронзительным вскриком. С балки навеса сверзилась крыса. И упала ровно меж сдвинутых юных лиц. Носы их, сблизившись, сослужили грызуну скатом, так что живая тварь мягко опустилась меж протянутых губ. Дочь торговца огнем бросилась наутек, подъяв юбки. И никогда впредь не решался подмастерье заговорить с нею.

А когда отзвонил третий час, уже на долю священника выпали чудные злоключения во время службы. Когда раздавал он облатки, из коробки, подобно Святой Троице, выскочили три крысы. И под возгласы прихожан пробежали весь центральный неф.

В полдень член магистрата с приятным чувством уселся за стол, дабы подкрепить себя трапезой да и пойти почивать. Он поднял колпак, накрывавший серебряное блюдо, что поставил пред ним слуга. Взору его явилось аппетитное рыльце молочного порося. Член магистрата осмотрел кушанье со вниманием. Яблоко в свиной пасти было сплошь изгрызено. Шестеро крыс вдруг исторглись из зева и засеменили под стол. Свиная плоть дрябло осела: тушка была выедена изнутри и нашпигована крысиным пометом.

К повечерию супруга бургомистра собралась на покой после хлопотного дня. Муж ее уже почти разделся. Она скользнула в постель, вытянув ноги по самый дальний край, и с удивлением ощутила там меховую муфту.

– Любезный супруг, – заметила она, – вечер нынче и без того знойный. Нет нужды в меховых покрывалах.

Муж ее проворчал, что не ведает, о чем она толкует. Вдруг покрывало укусило супругу его за палец ноги. Взвизгнув, она откинула покровы, и дюжина крыс пронырнула в зазор за кроватью.

Гамельнцы расставляли всюду крысоловки, разбрасывали яд. Затем все вернулись к привычному ходу жизни, и никто не смекнул, что те первые крысы были лишь предвестием грядущих великих бед.

* * *

– Я всё обдумал, – сказал Пан.

Он сидел на берегу Везера рядом с Миреллой. Встал он ранним утром, с трудом подняв одолеваемое ломотою тело. После трех совместных с Миреллой ходок до реки и обратно он улучил краткий отдых. Час был совсем еще ранний, а уже едва гнул он дрожащие руки.

– Решился я. Пойду лучше в нищие, – продолжил он.

В награду за такое решение был прозван он «дурошлепом» и щелкнут по носу. К чему в добавку принужден в следующую ходку налить ведра на три четверти.

К середине дня Пан заявил:

– Раз так, сбегу из Гамельна и сделаюсь скоморохом.

За что получил именование «болвана стоеросового» и приказание нести воду на бегу.

К вечерне он выпалил:

– Добудь мне черный плащ да ножичек. Уйду в лихие люди. Буду жить грабежом да разбоем.

Мирелла обозвала его «шельмой конченой» и заставила рысью тащить полные до краю ведра.

А когда смерклось, спросил он тихим голосом:

– Что, если сходить мне до богатых горожан без детишек, вдруг усыновят меня?

За что он целован был в лоб и ласково оглажен по волосам в ободрение.

– Всё осилишь, – заверила его Мирелла, – я поначалу ведра и поднять-то едва могла. Первые дни тяжелей всего, а потом притираешься помаленьку.