Страстотерпицы - Валентина Сидоренко

– Хватит, девки, хватит, – останавливала Майка. – Чего сцепились?

– Нинка, чего ты за Машку горло дерешь? Она калымит упаси бог как. Нашла за кого заступаться!

– Ты же испугаешь ее так, – задумчиво сказал Петр.

– Ну и что, – зло буркнула Нинка и отвернулась к окну.

– Ой-е-е, – закивала головой старуха. – Никак мне Бог смерти не дает. Если бы смерть купить можно было, Нина, кисонька, да я бы все депо обобрала, а купила себе смертушку.

– Будет. Тебе слова не давали, – оборвала ее Майка.

Старуха замолчала, откинулась на стену, розовый свет разошелся по ее лицу.

– Успеешь еще туда, бабка. Бесплатно, – вздохнул Петр.

Майка тяжело посмотрела на него. Петр дрогнул, но продолжал:

– Чужой жизни никто не знает. У всех своя. Правильно я говорю, рыжая? – Он обратился к Нинке.

– За бельем приедут, нет ли? – стараясь сменить разговор, сказала Тоня.

– А у Осиповой в августе мешок пропал с простынями. Выплатила до копейки.

– Да ну!..

– Вот тебе и «да ну». Грозилась уволиться.

– Куда она пойдет? – глядя в потолок, сказала Нинка. – Вся жизнь на колесах. Ей до пенсии семь лет осталось.

Мимо простучал поезд, по главному пути шел товарняк. Потом все стихло, проводницы замолчали, каждая думая о своем…

Вскоре приехала машина за бельем, пришли приемщики, началась обычная по приезде суета.

Через два часа Тоня прощалась с Нинкой, принимавшей свой вагон на Москву.

– Опять не поговорили, – с досадой вздохнула Нинка.

– Ничего. Приедешь – наговоримся.

Нинка долго смотрела на нее и потом заметила:

– Старые мы с тобой стали, Тонька.

– А может, еще ничего, – слабо успокоила ее Тоня.

– Нет, уже все, – печально подтвердила Нинка, поправила воротник подруги. – Ну, иди. Вон бабка глядит. Она тебя всегда провожает.

Тоня вздохнула и пошла. Старуха, выглядывавшая из-за вагона, вышла и долго смотрела ей вслед, что-то бормоча про себя.

Тоня не села в автобус, а пошла по разомлевшему от тепла городу. До окраины, где она жила, ходьбы почти час. Тоня легко прошагала город, не торопясь, разглядывая, читая объявления на углах домов. Еще девчонкой, когда она только начинала ездить, когда уезжать было легко и приезжать не страшно, она разделила возвращение на несколько частей: вокзал, вагон, дорога до дому, сестра, дом. Вот эта дорога от автобусной остановки на вокзале до дому была самой приятной частью возвращения. «Мороженщица перешла торговать на другой угол, – замечала Тоня, – дом строят новый, светофор у школы поставили. Живет город». Там, в Казахстане, где они стояли двое суток, весна приходит сразу, сильная, горячая, там, говорят, в апреле тюльпаны цветут и ничего не боятся. А здесь – нет. Весны на родине пришибленные, обстоятельные, как дети после войны. Посветит солнце денек и скроется, опять выжидает чего-то. Пройдя последний каменный дом, Тоня опустилась к речушке, мирно протянувшейся за низкой старушечьей окраиной.

Здесь, на широкой, почти деревенской улице, автобусы не ходили, машины ездили редко, снег казался белее и воздух чище. Опрятная речушка текла сразу за огородами, не засоряясь, потому что была с быстрым течением. Ленивый деревенский дым тянулся из печных труб, тоскливо выли по дворам собаки. Мальчишки чистили для хоккея лед, он вырывался из-под лопат неожиданными зелеными снопами искр. Размахивая руками, к Тоне подбежал племянник Сережа. Кожаная серая шапка почти скрывала его лицо, он постоянно подталкивал ее край вверх и сопел.

– Замерз, поди? – спросила его Тоня.

– Не, – ответил он. – Ты чего привезла мне?

– Тебе ничего, дружок. Людке привезла.

– Ага, – недовольно протянул мальчик. – Все Людке и Людке…

– Ну как же, она маленькая.

Сережа утер нос рукавичкой.

– Я домой не пойду, – сказал он, – а то меня мамка не отпустит. Я потом приду, ладно?

– Ладно. Шею прикрой только. Мамка-то дома?

– Дома! – уже на бегу крикнул Сережа. – Она с ночи пришла.

Дом сестры, высокий, крытый шифером, стоит на горе. Чистенькие, подсиненные занавески на больших окнах. Во дворе порядок – ни одного полешка без места не лежит, снег отгребен далеко за заборы. Сестра Александра, высокая, худая, жарила рыбу у печи, вяло взглянула на Тоню.

– Приехала, – сказала она, переворачивая рыбину ножом. Сестра была бы очень миловидной, если бы не выражение постоянной обиды, сквозившее в ее черных глазах и старившее лицо. Ходила она всегда прямо, словно кол проглотила, поджимая узкие губы.

Из комнат вышла племянница Надя, рослая – в мать. Ласковая, как молодая телочка, повисла на Тониных плечах.

– Что привезла? – спросила она, расстегивая шинель тетки.

– Привезла, – ответила Тоня.

Надя нетерпеливо подпрыгнула и взяла из Тониных рук сумку.

Держась за стенку, на кривых ножках вышла маленькая Людочка, увидела Тоню и улыбнулась.

– Ты моя сладкая, – присела перед ней Тоня. – Иди сюда. Что тебе тетка купила… – Она открыла сумку, вынула большую куклу, поставила ее на пол.

Кукла, чуть поменьше Людочки стояла, блестя глянцевыми щеками. Тоня взяла ее за руку, кукла шагнула. Людочка испуганно шлепнулась на пол и заплакала.

– Ой, какая! – восторженно выдохнула Надя. – Ой, какая…

– Балуешь ты их. – Александра взяла Людочку на руки. – Она, поди, денег стоит.

– Ничего, – ответила Тоня. – Пусть играет.

– А мне-е? – протянула Надя.

– У, бесстыжая. – Мать покачала головой и хлопнула дочь полотенцем по плечу. – Все клянчишь.

– Ну что ты, Шурка. Она уже невеста у тебя, а ты все хлещешь.

Надя, в это время проверившая сумку, держала в руках черные сапоги с длинными голенищами.

– Это мне? – растерянно спросила она.

– Тебе, – кивнула головой Тоня.

– Ой, – простонала Надя и исчезла в комнатах. Она появилась через несколько минут. Поскрипывая сапожками, ладно прошлась по кухне. – Ой, тетечка Тонечка, ой, – радостно всхлипывала она. – Мам, я в сапогах пойду?

– Ну куда там! – Мать посадила Людочку на диван и вернулась к печи. – В валенках дотопаешь.

– Ну, мам, – захныкала Надя. – Мам…

– Не гунди, – прикрикнула Александра.

– Да, у нас все девчонки в сапогах ходят. Одна я в валенках.

Александра молчала, нарезая хлеб к столу, сурово поджав губы.

– Галька Рубцова такие сапоги с ноября носит, – продолжала чуть не плача Надя, исподлобья поглядывая на мать.