Мой дорогой - Тереза Медейрос

Шериф, с облегчением вздохнув, выпрямился на стуле. Он знал: Билли Дарлинг мог не моргнув глазом застрелить сбежавшего преступника, но совершенно не выносил женских слез.

— О, черт, не плачь, малышка! Я не хотел тебя напугать!

Билли вскочил на ноги и бросился к ней, протягивая руки, чтобы утешить. Эсмеральда Файн зажмурилась и нажала на курок…

Когда спустя несколько часов из заведения мисс Мелли вышел Билли Дарлинг и неторопливо направился через дорогу, вздымая сапогами клубы пыли, шум толпы, собравшейся перед домом шерифа, мгновенно смолк. Сопровождаемый угрюмыми взглядами, Билли спокойно прошествовал прямо в контору, хотя шериф угрожал снести голову первому, кто посмеет сунуться в дверь.

Шериф Макгир сидел, откинувшись на спинку дубового стула и водрузив ноги на стол. Его начищенные башмаки сияли, как и оловянная звезда, приколотая к жилету. Он уткнулся носом в книгу и, казалось, был полностью погружен в чтение. Уютно устроившись рядом, рыжая кошка громко урчала во сне, на коленях лежало ружье. Кошку ему подарил Билли Дарлинг, а ружье — правительство штата Техас при его уходе в отставку после двадцатипятилетней службы.

— Добрый день, Дрю, — врастяжку произнес Билли.

Шериф нехотя поднял взгляд:

— Привет.

— Хорошенькая шайка у тебя здесь собралась. Задумали кого-то линчевать? — спросил Билли, указывая на дверь.

— Да нет. Скорее, хотят устроить танцы. Билли уселся боком на край стола и, болезненно сморщившись, кивнул на кошку.

— Мисс Китти дремлет, откуда тогда этот «кошачий» концерт?

Эндрю Макгир старался сохранять спокойствие, но на самом деле он уже несколько часов вынужден был слушать пронзительные звуки, доносившиеся из тюремной камеры. Тонкий женский голос выводил заунывную мелодию, от которой можно было сойти с ума.

Завывания усилились и перешли в визг, заставив шерифа передернуться.

— Это она! Молится и поет церковные гимны с той самой минуты, как очнулась после обморока. Она заявила, что занимается преподаванием музыки.

Дрю склонился к Билли и доверительно прошептал:

— Кажется, ей особенно нравится военный гимн республики.

Лицо Билли окаменело. Дрю отлично знал, что каждый, кто сражался на стороне побежденных в войне за объединение штатов или потерял кого-то из близких в этой войне, имел все основания ненавидеть эту песню.

Дрю хохотнул.

— Она просила у меня Библию, — усмехнулся он, — но я предложил ей взамен свою любимую книгу, от которой она с возмущением отказалась.

Билли взял книгу из рук шерифа и, взглянув на название, улыбнулся.

— Ты предложил ей «Любовные приключения красотки Белль»?

— А что? Это очень хорошая книга!

Билли задумался.

— Она проявляет какие-нибудь признаки раскаяния или угрызения совести? — спросил он серьезно.

Шериф погладил проснувшуюся кошку по гибкой спинке.

— Она заявила, что господь в своей бесконечной милости, безусловно, простит ее грех, потому что она избавила мир от неисправимого преступника Билли Дарлинга.

Билли нахмурился:

— Что ж, господь, может, и простит ее, но я, черт возьми, не собираюсь ей этого прощать!

Из коридора послышалось очередное завывание. Бросив страдальческий взгляд через плечо, Дрю погладил приклад ружья.

— Еще один гимн, и я убью ее… или себя!

Дарлинг перегнулся через стол и снял с крючка на стене связку ключей. Дрю поспешно вскочил на ноги, бесцеремонно сбросив кошку. Ему явно не понравился опасный блеск в глазах друга.

— Постой, приятель! Эта девушка готовится к встрече с богом, а вовсе не с тобой!

— Об этом ей нужно было подумать прежде, чем она явилась в Каламита. Я намерен выяснить, почему смазливая и изнеженная девица решила отстреливать таких негодяев, как Билли Дарлинг.

Старательно обойдя шерифа, Билли направился в темный коридор, небрежно позвякивая ключами.

— Имей в виду, — крикнул ему вслед Дрю, — если девушка закричит, мне придется открыть огонь. Она под защитой закона.

Билли усмехнулся.

— А если закричу я? — бросил он через плечо. Дрю уселся на стул, вновь приняв излюбленную позу, и пробормотал, пряча улыбку за книгой:

— А ты, дружище, сам за себя отвечаешь.

Исполнив очередной гимн, Эсмеральда стиснула руки и воздела глаза ввысь в молитвенном экстазе. Она надеялась получить какой-нибудь знак приближения Христа: может быть, луч света, падающий с небес, или музыку небесных арф. Но, кроме потолка тюремной камеры, она ничего не увидела. «Сколько еще осужденных за убийство сидели на этой самой койке, устремив тоскливый взор к невидимым небесам», — тоскливо думала Эсмеральда.

С трудом поднявшись с ноющих колен и устало опустившись на жесткую койку, она потерла озябшие руки. В камере было сухо и тепло, но с того момента, как она очнулась от обморока, ее все время знобило. Пробуждение оказалось тем более жестоким, что действительность резко контрастировала с ее сном. Ей вдруг приснилось, что она, как котенок, свернулась клубочком на широкой груди мужчины, от которого уютно пахло табаком. Она обвила руками его шею и впервые после смерти родителей чувствовала себя в полной безопасности.

Проглотив слезы, она запела очередной псалом, но не закончила и первого куплета. Горло у нее болезненно сжалось. Она распевала религиозные гимны и псалмы не столько из благочестия, сколько желая заглушить голос совести, напоминавшей ей о ее страшном деянии.

Ее неотступно преследовали глаза Билли Дарлинга. Только она никак не могла вспомнить, какого они были цвета. Если уж ты собираешься отнять у человека жизнь, то, по меньшей мере, должна иметь смелость смотреть ему в глаза. А она трусливо зажмурилась, чтобы не видеть страшных последствий содеянного.

Что она запомнила очень хорошо, так это его ресницы. Золотистого цвета, густые и шелковистые, они придавали мужественному выражению его лица оттенок ранимости. Теперь эти густые золотистые ресницы навсегда останутся неподвижными на его застывшем, бледном лице.

Сдерживая рвущийся из груди стон запоздалого раскаяния, Эсмеральда встала и беспокойно заметалась по узкой камере. Мысль о предстоящей казни не так пугала ее, как страх оказаться в аду. Ее собственная тень в скудном свете от керосиновой лампы в коридоре напоминала ей об адских муках…

С тех пор как холера унесла обоих родителей, Эсмеральда стремилась стать образцом христианской добродетели, примером младшему брату. И ей это более или менее удавалось. С самого детства она безжалостно подавляла любой свой каприз или эгоистическое желание. Она не позволяла себе резкого олова, когда с отчаянием обнаруживала, что их жалкий ужин из пшенной каши пригорел. Она заставляла себя торопливо проходить мимо витрин с заманчиво разложенными на шелке перламутровыми гребнями или плиссированными розетками для украшения платья. Она отдавала Бартоломью последний кусочек бекона, когда у самой от голода сводило желудок…