Последняя жатва - Ким Лиггетт

Усевшись на бетонный пол под панелью управления, я достаю свой обед. Умничка всегда прилепляет что-нибудь к наружной части сделанного из вощеной бумаги пакета с моим обедом. Сегодня это стикер с улыбающейся рожицей. Она готовит мне один и тот же обед каждый день. Теперь мне уже перестало нравиться виноградное желе, но мне не хватает духу сказать ей об этом.

Я пытаюсь сосредоточиться на том, чтобы доделать алгебру, но ловлю себя на мысли, что вместо этого снова и снова рисую символ, который увидел на шее Эли, на передней части обложки своего учебника.

Да, мне хочется избить Тайлера, но я сейчас так подавлен, что это чувство перевешивает желание отделать его. Я хочу сказать, что это, в конце концов, ее тело и Эли может делать с ним все что захочет, но что-то в этой метке говорит мне, что, возможно, я уже опоздал и что, быть может, у меня вообще никогда не было шансов.

В кабинке стоит терпкий запах сырости, такой же, какой можно учуять в спортивной раздевалке. Я пытаюсь не думать об этом, но мне не хватает игры в американский футбол. И дело не в наградах и даже не в том, что, играя, я ощущал себя частью команды. Мне не хватает этого, как человеку, которому ампутировали конечность, не хватает его руки или ноги. Эта память осталась в моих мышцах, в моих пальцах, для которых так естественно сжимать мяч. Но когда я думаю о своей последней игре, о том, как игроки уносили с поля того несчастного парня, надев на него ортопедический корсет, моя рука сама сжимается в тугой кулак. Они сказали мне, что я просто сорвался, что это может случиться с любым. Но именно это они говорили и о моем отце. Я знаю одно: мне вовсе не было нужды сбивать его с ног. Я просто хотел это сделать. Хотелось причинить кому-то боль – вот это и пугает меня больше всего. То, на что я способен… то, что у меня в крови.

Я всегда смотрел на тренера Пирсона как на второго отца, но после того, как я оставил команду, он уехал из Мидленда. Я слыхал, что он теперь работает где-то в Арканзасе, и больше ничего.

Нили привез какого-то понтового тренера из Техаса. Команда продолжала играть. Город продолжал жить и двигаться дальше. И Эли продолжала жить и двигаться дальше.

Один только я продолжал цепляться за прошлое.

Только когда я прямо обвинил Общество охраны старины в том, что это оно довело моего отца до крайности, все действительно «забеспокоились». Отец Тэмми, доктор Перри, вмешался и сказал, что мне просто нужно много спать. Он снабдил меня неисчерпаемым запасом таблеток снотворного, и с тех пор я чувствую себя каким-то оцепенелым. Они даже отправили меня к школьному психологу на сеансы терапии. Я должен ходить к ней каждый день во время последнего урока.

Звенит звонок, и я возвращаюсь в здание школы. Одно дело – пропустить математику и урок безопасности жизнедеятельности, но если я пропущу встречу с психологом, мне придется туго.

* * *

– Мисс Грейнджер? – Я стучу в открытую дверь.

Она на миг отрывает взгляд от компьютера и улыбается:

– Не мисс Грейнджер, а Эмма… пожалуйста.

– Да, конечно. – Я сажусь в свое обычное кресло. Она находит странным, что я называю ее «мисс Грейнджер», несмотря на то, что она всего на несколько лет старше меня самого, но так уж меня воспитали.

Она раскладывает на столе снабженную магнитами шахматную доску и пододвигает ее ко мне.

– Твой ход, – говорит она, насыпая листовой чай в заварочный чайник. Я не знаю больше никого, кто заваривал бы чай таким образом, но пахнет он хорошо – пряными апельсинами, лимонами и чем-то еще, чем-то незнакомым, наверное, это какая-то ароматическая трава.

Достаточно один раз взглянуть на нее, чтобы понять, что она не из наших мест: одежда, изготовленная на заказ, прозрачный лак на ногтях, длинные волосы, закрученные в затейливый пучок. Хорошенькая, в духе библиотекарш из «Плейбоя», но мне не следует думать о ней в этом ключе.

Подавшись вперед, я хожу слоном. Я делаю вид, что приходить на эти сеансы для меня обуза, но на самом деле я к ним привык… и привык к ней. Эти сеансы неким странным образом действуют на меня успокаивающе. И она никогда не спрашивает меня об американском футболе. Иногда мы с ней вообще не говорим, что радует. Иногда мы просто сидим и смотрим в окно. Здесь всегда играет музыка – классическая, но хорошая. Она, как и я, не любит тишину.

– Держи. – Она перегибается через стол, протягивая мне чашку чая.

Из украшений она носит только маленький прозрачный крестик, внутри которого плавает горчичное зернышко. Она не ходит в Баптистскую церковь Мидленда, как все остальные местные жители. Она католичка, что для наших мест является настоящей экзотикой. Ближайшая католическая церковь находится через четыре города от нас – в Мерфивилле. Люди разговаривают с ней любезно, но держат дистанцию. Черт возьми, семья Гарри Хендерсона переехала в наш город, когда ему было всего два года, но его все равно считают чужим.

Мисс Грейнджер очень мне помогает с устройством Умнички в школу Всех Святых – частное среднее учебное заведение, связанное с ее церковью. Конечно, там преподают монашки, и это кажется странным, но я не хочу, чтобы с Умничкой случилось то же, что и с Джесс. Этот город ломает людей.

– Есть какие-нибудь новости насчет Умнички? – спрашиваю я, отпивая глоток чая. Он мне не очень-то нравится, но я стараюсь к нему привыкнуть.

Она откидывается на спинку кресла, пристально глядя на доску.

– Пока нет.

– Я теперь проверяю почту два раза в день. Если ее не примут, то я просто не знаю, что делать.

– На твоем месте я бы не беспокоилась. – Мисс Грейнджер улыбается. – Она одаренный ребенок.

– В финансовом плане это будет нелегко, но дело того стоит. Она того стоит.

Мисс Грейнджер делает ход ферзем:

– Как продвигается жатва?

Возможно, все дело в классической музыке или в аромате чая, а может быть, просто в ней самой, но я вдруг выпаливаю:

– Сегодня утром, ведя комбайн, я переехал животное.

Она отрывает глаза от шахматной доски и смотрит на меня. Взгляд ее серых глаз мягок, но в нем читается любопытство.

– И как ты себя после этого чувствуешь?

– Я зол. – Я выдавливаю из себя улыбку. – Оно застряло в ножах жатки. Мне придется повозиться не меньше часа, чтобы эта штука заработала снова.

Вместо того чтобы воротить нос, она проявляет неподдельный интерес к моим делам.

– А что это было за животное?

Я подумываю о том, чтобы солгать, сказав ей, что это была лиса. Но в ней есть что-то, что заставляет меня открыться, как открываются эти ее китайские шкатулки-головоломки. Я открываю рот, но не могу заставить себя сказать это вслух.

Она подается вперед.

– Клэй, в чем дело?

– Послушайте, – говорю я с тяжелым вздохом. – Если я вам скажу, вы должны будете пообещать мне, что никому не расскажете… и не будете психовать.