Капитализм в огне. Как сделать эффективную экономическую систему человечной - Ребекка Хендерсон

Свобода в этом контексте является «защищенностью от вмешательства», «свободой от» – возможностью принимать решения без помех со стороны других людей. Фридман и его коллеги говорили, что свободные рынки порождают свободы личности, поскольку, в отличие от плановой экономики, человек волен выбирать, что и каким образом ему делать, и получает ресурсы, чтобы избирать свою собственную политику. Трудно быть по-настоящему независимым, если государство – или узкая группа олигархов – решает, где ты будешь работать, и сколько тебе будут платить.

В-третьих, Фридман и его коллеги утверждали, что менеджеры – это представители своих инвесторов. Оправдать доверие – моральный долг для представителя. Это вытекает из общепринятой идеи, что человек должен держать слово и не использовать вверенные ему средства не по назначению. Поскольку менеджер – это поверенный, он обязан управлять фирмой так, как хотели бы инвесторы, и Фридман исходил из того, что в большинстве случаев это означает «получить как можно больше денег».

В совокупности эти три аргумента являются мощным обоснованием максимизации акционерной стоимости и моральным оправданием, стоящим за убеждением многих бизнесменов, будто наращивать прибыли – их истинный долг. Если исходить из этого, неспособность максимизировать доходы акционеров – это не только предательство по отношению к инвесторам, но и угроза для процветания, подрыв эффективности системы и уменьшение экономических и политических свобод каждого человека. И наоборот, заниматься какими-то посторонними делами – например, платить сотрудникам больше обычной заработной платы без очевидных причин, или ставить на крышу солнечные батареи там, где есть дешевая и доступная энергия, полученная сжиганием угля, – это значит не просто делать общество более бедным и несвободным, а нарушить обязательства перед инвесторами.

Такого рода идеи, однако, являются продуктом конкретного времени и места, а также определенного набора институциональных условий. В сегодняшних реалиях эти идеи опасно ошибочны. Фридман и его коллеги сформулировали их после Второй мировой войны, когда казалось, что на смену рынку вполне может прийти плановая экономика. Правительства вышли из экономической депрессии и войны популярными и могущественными. Капитализм – наоборот. Еще были живы воспоминания о довоенной Великой депрессии, в разгар которой ВВП Соединенных Штатов рухнул на тридцать процентов, промышленное производство – почти на пятьдесят, а четверть трудоспособного населения осталась без работы . Еще двадцать лет на ничем не сдерживаемый, нерегулируемый капитализм почти повсеместно смотрели с подозрением. Это мнение господствовало в Европе и Азии. В Японии, например, деловое сообщество открыто приняло модель капитализма, делавшую акцент на благосостоянии сотрудников и долгосрочных обязательствах, а в Германии фирмы, банки и союзы сообща создали систему «совместного принятия решений» для постоянного поддержания баланса между благополучием компании, сотрудников и сообщества.

Из-за этого еще примерно тридцать лет после войны в развитых странах можно было рассчитывать на то, что государство обеспечит разумную рыночную конкуренцию, а «экстерналии», например, загрязнение окружающей среды, будут регулироваться и надлежащим образом оцениваться, а также что (почти) каждый будет иметь навыки, необходимые для участия в рыночных отношениях. Более того, во время войны общество стало невероятно сплоченным: инвестиции в образование и здравоохранение, достойное поведение и наслаждение демократией казались естественными.

Идеи Фридмана не находили широкого отклика вплоть до начала семидесятых, когда первое нефтяное эмбарго произвело переполох, вызвало десятилетнюю стагфляцию, усилило международную конкуренцию, а экономика США начала испытывать значительное давление. В этих условиях не было таким уж безумием поверить, что если «спустить с цепи» рынок и объяснить менеджерам, будто они обязаны заботиться исключительно о доходах акционеров, это поможет укрепить и экономический рост, и индивидуальные свободы.

Представители чикагской школы обвиняли в слабых экономических результатах тот факт, что многие менеджеры собственное благополучие ставили выше долга перед инвесторами. Они предложили и решение: привязать вознаграждение исполнительных лиц к акционерной стоимости. Инвесторы охотно согласились. Менеджерам начали говорить, что максимизировать прибыли – их моральный долг и, более того, вопиюще аморально делать что-то другое. Жалование генеральных директоров стало тесно привязано к стоимости акций компании. ВВП взмыл вверх, а вместе с ним – акционерная стоимость и зарплаты руководства .

Но платить за этот рост пришлось планете… Триллионы тонн парниковых газов в атмосфере, отравленные океаны, повсеместное разрушение природных систем – всего этого словно не замечали. Неравенство по всему миру сокращалось за счет того, что несколько развивающихся стран – прежде всего Китай – начали нагонять Запад по уровню доходов. В то же время в развитых странах неравенство доходов колоссально выросло. Плоды роста производительности в последние двадцать лет пожинают прежде всего богатейшие десять процентов населения, особенно если говорить о Соединенных Штатах и Великобритании . «Внизу» реальные доходы стагнируют , что порождает озлобление и популизм, угрожающие жизнеспособности нашего общества – и нашей экономики. Что же пошло не так?

Если говорить коротко: за рынками должны «присматривать старшие». Рынок ведет к процветанию и свободе только в том случае, если он по-настоящему свободен и справедлив. Мир за последние семьдесят лет изменился почти до неузнаваемости: глобальный капитализм все меньше напоминает честный и свободный рынок из учебника – ту модель, на которой основывалась идея стремиться исключительно к максимизации прибылей. Свободные рынки оказываются чудодейственным средством, только если в ценах отражена вся полнота доступной информации, существует подлинная свобода возможностей, и правила игры поддерживают полноценную конкуренцию. При этом в сегодняшнем мире цены далеко не всегда разумны, возможности все больше определяются связями, а компании переписывают правила для собственной выгоды, одновременно извращая рыночные механизмы. Если фирмам позволено сливать в реки ядовитые отходы, управлять политическим процессом и сговариваться между собой для определения цен, свободный рынок не приведет ни к всеобщему богатству, ни к индивидуальным свободам. Напротив, за этим последует крушение тех самых институтов, на которых основывается бизнес.

История Turing Pharmaceuticals иллюстрирует суть проблемы, но можно определить ее еще точнее. Рынки «сошли с рельсов» по трем причинам: экстерналиям не назначена надлежащая цена, у многих людей нет навыков, чтобы получить подлинную свободу возможностей, а компании все чаще могут корректировать правила игры в свою пользу.

Энергия дешева потому, что мы не платим ее полную стоимость. Американским потребителям электричество из угольных электростанций обходится где-то в пять центов за киловатт в час (кВт/ч). Однако при сжигании угля выделяется колоссальное количество углекислого газа (уголь – это, по сути, окаменевший углерод), что является одной из главных причин глобального потепления. Выработка киловатт-часа энергии из этого топлива наносит связанный с климатом ущерб в размере как минимум четырех центов. Более того, сжигание угля влечет за собой тысячи смертей и подрывает здоровье множества людей. Добыча, перевозка, обработка и сжигание этого вида топлива в Соединенных Штатах уносит двадцать четыре тысячи жизней в год из-за заболеваний сердца и легких (это обходится, думаю, примерно в 187,5 миллиарда долларов), и еще одиннадцать тысяч жизней в год обрывается из-за непомерной нагрузки на организм в угледобывающих регионах (вероятно, это стоит ежегодно 74,6 миллиарда) . Вычислить совокупные, глобальные размеры медицинских затрат, связанных со сжиганием ископаемых видов топлива, крайне сложно, поскольку они сильно варьируются в зависимости от многих факторов, включая тип топлива и место производства энергии. По одной из оценок, каждая тонна углекислого газа, выделенная в атмосферу, – это примерно сорок долларов расходов на здравоохранение, а значит, киловатт в час стоит примерно на четыре цента больше. Коллеги, работающие в этой области, напоминают мне, что эти числа зачастую намного выше . Если учесть все расходы, реальная стоимость киловатт-часа будет не пять, а, скорее, около тринадцати центов, то есть мы платим за угольную энергию лишь около сорока процентов ее реальной стоимости. Сжигание ископаемого топлива кажется дешевым исключительно потому, что мы не считаем затраты, которые несут наши соседи по планете и которые нам самим придется нести в будущем.