Германия. Свой среди своих - Анна Мосьпанов

Маме становилось все хуже, но, несмотря на уговоры отца ребенка, она отказывалась от хирургической помощи, и в конце концов пришлось применять щипцы. Дальше все пошло совсем плохо, наступило кислородное голодание, и врачи не делали никаких положительных прогнозов. Но ребенок родился, и его надо было воспитывать.

У мамы началась тяжелейшая послеродовая депрессия, и молодой отец вынужден был самостоятельно выхаживать больного ребенка. Он говорит, что принял эту ситуацию сразу и больше никогда не возвращался к вопросу о том, почему же так вышло и почему именно с ним.

Через год жена, оклемавшись, решила от него уйти вместе с малышом. Вроде как влюбилась. Ян пытался ее уговаривать, объяснял, что вдвоем будет много проще, но ничего не вышло. Она ушла. Ян постоянно виделся с мальчиком, помогал чем мог, перехватывал ребенка, когда мать была занята, и при этом строил свою собственную карьеру. Сначала работал в клиниках и реабилитационных центрах, а лет пятнадцать назад открыл частную практику.

Когда ребенку исполнилось пять, стало окончательно ясно, что прогнозы оправдались и лучше не будет. И мать неожиданно заявила, что не может положить всю свою жизнь на то, чтобы возиться с инвалидом, и пусть Ян его забирает. Но только неофициально, так как если делать все через суд, то пропадут деньги, которые в Германии платят по уходу за инвалидами. Деньги эти получает тот, кто живет с ребенком. Ян отказался от такого варианта, и дальнейшее общение они продолжили в суде. В конце концов суд оставил сына ему.

С тех пор маму никто не видел. Ян двенадцать лет воспитывал мальчика в одиночку, прежде чем встретил другую женщину и женился на ней. С сыном все было очень непросто. Необходимы были специальная школа, помощники, обеспечивающие социализацию мальчика, бесконечные терапии. Успехи были крошечными, но они были. Ребенок, которому врачи отпустили около пятнадцати лет жизни, дожил до тридцати. Его умственное развитие остановилось на уровне двенадцатилетнего человека, но он окончил вспомогательную школу, научился читать и писать и сейчас работает в специальных мастерских для инвалидов. Пять раз в неделю по четыре часа.

Отец с самого начала пытался приучить его к максимальной самостоятельности, аргументируя это тем, что рано или поздно его не станет и молодой человек должен уметь сам позаботиться о себе. В результате парень умеет готовить простейшие блюда, обращаться с компьютером, зарабатывает свои собственные деньги.

Ян с новой женой построили дом, где у сына есть квартира с отдельным входом. Таким образом он, с одной стороны, под присмотром, а с другой — имеет свое личное пространство.

«В четверг и в пятницу мастерские на этой неделе закрыты, а моей жены не будет дома, поэтому я должен подстраховать ребенка», — закончил Ян свой рассказ.

Совершенно обыденная по местным меркам, типовая история. Но меня она потрясла. Это к вопросу о гендерных ролях. Они в нашем, традиционном понимании в Германии совершенно перемешаны.

Женщины столько лет боролись за собственное равноправие, за то, чтобы избавиться от клише Kinder, Küche, Kirche («Дети, кухня, церковь»), согласно которому только этим и положено заниматься приличной фрау, что, видимо, слегка перегнули палку. В результате здесь во многих областях мужчины и женщины совершенно равны. Даже более чем.

Не так давно меня отчитала немецкая коллега за то, что я — не феминистка. Я не очень знаю, что это за разновидность дам такая, и совершенно не претендую, так сказать. Но такой откровенный намек на мою якобы неполноценность слегка ошарашил. Хотя, на мой взгляд, речь шла об элементарной подмене понятий, и никакого отношения к феминизму спор не имел.

Возвращалась я вчера поздним вечером домой поездом. Народу набилось — битком. Город Дюссельдорф, в котором я живу все эти годы, является одним из центров выставочной индустрии. Каждые две-три недели обязательно проходит какая-то крупная выставка. И на это время город превращается в муравейник.

На вокзале в вагон вваливаются толпы мужчин разной степени трезвости в костюмах и при галстуках, с ноутбуками и выставочными пакетами наперевес. И такое же количество мужчин уже сиднем сидит в вагоне, разложив на животах галстуки, а на коленях — газеты и буклеты. И тут же стою я, вся такая нереально женственная и совсем не-феминистически настроенная, понимая, что ехать мне совсем даже недалеко, но стоя.

Прохожу по вагону, продираюсь, точнее, и останавливаюсь около «купе», в котором сидят четыре аккуратных и весьма привлекательных молодых мужчины со стандартным набором выставочной атрибутики в руках. Говорят по-русски. Как только я останавливаюсь рядом, один из молодых людей немедленно вскакивает и со словами Won't you please sit down?[6] уступает мне место.

Исключительно ради исторической достоверности замечу, что, хотя юность туманная осталась позади, я не выгляжу как бабушка, которой Красная Шапочка несла пирожки. И как волк, которому легче уступить место, чем ждать, пока он откроет пасть, тоже не выгляжу.

Но тем не менее место мне молодой человек уступил. «Спасибо, — говорю ему по-русски. — Так приятно. Вот что в наших мужчинах есть, так это галантность. В нормальных мужчинах, в смысле». А они так удивились, что я благодарю. Мол, это же нормально. Ну если мы вчетвером сидим и рядом с нами останавливается девушка и стоит, то нормально уступить место. Естественно!

«Ничего подобного, — говорю. — Совершенно неестественно! Здесь никто никогда никаких мест не уступает, потому что много лет боролись за равноправие и оно наконец наступило. И накрыло даже тех, кто не боролся и в гробу видел это равноправие». Посмеялись, поболтали, и через десять минут я сошла на своей станции. Так что молодые люди из Самары, приезжавшие на выставку Interpack в 2011 году и уступившие мне место в ночном поезде, спасибо вам. Мне было очень приятно, что мы с вами говорим на одном языке и этот язык — русский.

На следующее утро я рассказала о моей вечерней поездке одной немецкой знакомой, с которой мы помимо коллегиальных еще и в хороших приятельских отношениях. Мол, представляешь, так приятно, вчера в битком набитом поезде мне место уступили. Соотечественники оказались.

Дама делает бровки домиком, губки — вишенкой и говорит:

— Ты что?! Это же унижение. Это они на что намекали? На то, что ты старая и немощная? Или на что? Позор!

— Выдыхай, — говорю. — Ни на что они не намекали. Вежливость просто, понимаешь? Элементарная вежливость. Четыре молодых здоровых мужика сидят. Женщина вошла и стоит рядом. Не старая, не отягощенная лишним весом, позволяющим заподозрить беременность на последних сроках, не с костылем. Просто она — женщина, а они — мужчины. Они сидят, она стоит. Следишь за ходом моей мысли?

— Ну? — округляет глаза приятельница. — И что? Понимаешь, мы столько лет боролись за то, чтобы нас уважали в наших правах и чтобы мы не чувствовали себя привязанными к «киндер-кюхе-кирхе», что теперь не хотим, чтоб нам уступали места. И чтоб зарплату платили меньше, не хотим. Мы боролись за феминизм. Вот ты хочешь, чтобы тебе платили зарплату меньше, чем мужчине?