История Японии. Между Китаем и Тихим океаном - Даниель Елисеефф

Но китайские хронисты и историки стоят на своем; они отмечают, что на архипелаге что-то происходило, возникла тенденция к созданию зачаточных международных связей — под этим термином можно понимать как войну, так и мир, как торговлю, так и дипломатию. В 413 г., — продолжают династические истории, — один царь страны Во, как приличествует cocеду, доставил дань императору (тогда в Китае царствовала династия Восточная Цзинь). Потом, в последующие десятилетия, китайские архивисты в свою очередь, из поколения в поколение, зафиксировали еще пять «царей Во». Некоторые добирались до Нанкина (где тогда правила местная династия, так называемая Лю Сун (Южная Сун), 420–478): они являлись с ходатайствами — китайцы поняли одно прошение, — так как желали признания своей власти со стороны более сильных правителей. Они хотели также получить титулы, которые бы тем или иным образом узаконили их присутствие на Корейском полуострове, — это опять-таки мечта об экспансии, потребность, может быть, в большей мере психологическая, чем материальная, вырваться за пределы архипелага, его волшебных, но ограниченных горизонтов, выйти из-под чар великолепной, но вулканической и потому пугающей земли.

Однако видит бог, насколько слаба тогда была власть суверенов Ямато, не распространявшаяся за пределы Китая, то есть центра основного острова Хонсю. Может быть, слову «Во» нужно придать другой смысл, то есть понимать под ним также народы из других мест, с неизвестной периферии? Или же видеть здесь обратное тому, чему с начала XX в. учили в Японии, — доказательство, что Китай фактически находился под корейской оккупацией, был дверью, открытой в Тихий океан народами союза Кая (федерации корейских государств), которые, таким образом, поселились в Наниве (современной Осаке)?

Иные заходят в теории еще дальше, с легкой душой шокируя традиционно чувствительных японцев: японский императорский дом — это загадочное место, откуда в течение веков вышло сто двадцать две особы, официально признанные генеалогией японских императоров — тоже уходит корнями в Корею. Разве не эта связь между югом Корейского полуострова и центром Японии объясняет гигантские размеры курганов в регионе Осаки — например, кургана императора Нинтоку, возведенного в около 425 г., — и обилие в погребениях этого региона и этой эпохи предметов, связанных с военным делом, в том числе изображений лошадей, которых прежде никогда не было?

Самые красивые из этих могил были сложены из камня, иногда, в отдельных местностях, украшены неглубоким рельефом, резьбой или росписью. Их венчал холм — курган большей или меньшей высоты в зависимости от ранга покойного и богатства его земли. В соответствии с религиозными представлениями древней Восточной Азии архитекторы использовали или при надобности специально воспроизводили «шейку шпоры» (col d'éperon) в месте соединения двух разновысоких склонов, которые, по словам предсказателей, привлекали благие влияния и ставили заслон злым.

––––––––––––––––––––––––––––––––––

––––––––––––––––––––––––––––––––––

Таким образом, в разных регионах архипелага и в определенные хронологические отрезки времени памятники были похожи друг на друга. Ведь с тех пор в Японии существовало некое подобие общих ритуалов, выражающих или навязывающих всем землям в качестве образца одну и ту же концепцию жизни и смерти. В этом нет ничего удивительного — уже много веков рисоводство диктовало тем, кто им занимался, в большой мере общинный образ жизни, связанный с распределением воды, строительством малых дамб, функционированием ирригационных систем, осушением болотистых зон. Вне всякого сомнения, не случайно водяные рвы вокруг красивейших из кофун (например, императора Нинтоку) иногда были соединены с ирригационными системами: такой подход упрощал задачу строителей и имел символическое значение — эти места, несмотря на свою кладбищенскую природу, тем не менее соединялись с потоком, животворным для сообщества живых.

Эти курганные захоронения могли иметь внутренние структуры в форме полусферы, пирамиды или более сложной — «замочной скважины». Они рассыпаны от юго-востока Кюсю до Иватэ-кэн в виде доброго десятка более или менее значительных скоплений. Еще две достаточно богатых группы существуют на Японском море — в регионах Идзумо и Канадзавы. Но севернее 38-й параллели они исчезают; впрочем, демаркационная линия между Востоком и Западом, столь ощутимая в эпохи Дзёмон и Яёи, стала размываться. Начиная с этих веков великих гробниц она не столько отделяла подобие отсталого варварства от культуры, сколько отражала региональные различия, существующие и поныне.

Черты иммиграции

В это местное общество, где уже сложилась четкая иерархия, переселенцы с континента привнесли — ускорив тем самым процесс ассимиляции и создав впечатление очень быстрого развития, — множество различных технологий, которые применялись тогда в Китае и в Корее. Может быть, эти переселенцы, кикадзин, о которых японцы говорят с уважением, смешанным со снисходительностью, были прежде всего и в первую очередь захватчиками-колонизаторами, навязывавшими «цивилизацию» отсталым «варварам», населявшим архипелаг?

Японские и корейские историки сегодня ведут по этому вопросу страстные баталии, порой бессмысленные и всегда связанные с чисто современными привходящими соображениями. На помощь призываются даже западные историографы, при случае предлагающие модели, которые более или менее проясняют дело, например, теорию «миграций народов всадников» (киба миндзоку), хлынувших на архипелаг в IV в. и создавших «культуру кофун». Другой тезис: формирование нового социального слоя, кормящегося за счет излишков сельскохозяйственной продукции и имеющего возможность не посвящать себя вопросам пропитания как таковым, объясняется эволюцией местной экономики.

Зато никто не может отрицать, что в VI в. — в 522 г., говорят любители точности, — в большом количестве, даже массовом по меркам того времени, в районе современных Осаки и Нары поселились корейские ремесленники. Через поколение (в 538 или 552 г., согласно традиционной датировке) появился буддизм. Привезенный из Пэкче (запад Кореи), где сходились потоки из Северного и Центрального Китая, то есть принадлежащий как к «учению старейших» (тхераваде), так и к махаяне, включающий представления о милости и элементы, пригодные для создания религии спасения, он начиная с рубежа нашей эры шел караванными путями и в конце I в. затронул Китай.

Волна буддизма

Эта история началась в Японии, как, согласно легенде, уже произошло в Китае, с путешествия одной статуи — изображения Будды из позолоченной бронзы, которое царь Пэкче якобы послал своему японскому коллеге, чтобы тот обрел свет Будды. Царь Пэкче также и в первую очередь пытался заключить союз против грозного и очень близкого противника, своего соседа из государства Силла на юго-востоке Корейского полуострова.

Правду сказать, у этой инициативы было сравнительно мало шансов на успех. В самом деле, организацией религиозной жизни в Японии, как во всех архаических обществах, занимались люди с вполне определенными функциями — шаманы (они старались связаться со сверхъестественным началом, чтобы передать его волю людям), прорицатели (они пытались контролировать непостижимое) и жрецы, которым полагалось устанавливать связи с сакральным при помощи молитвы. Так что ничего удивительного — судя по официальным трудам по японской истории, написанным два поколения спустя, — если жители архипелага озадаченно смотрели на нового бога с человеческим лицом: местных божеств в принципе не изображали в явно фигуративном виде, и в любом случае их изображения никогда не были антропоморфными. К тому же старинные семейства Японии, обладавшие властью, чье аристократическое достоинство и признание со стороны большинства населения были основаны на теоретическом происхождении от этих богов (ками), могли ощутить опасную угрозу — их предполагаемые предки низводились в ранг вымысла или второразрядных существ. Хуже того: а если Будда окажется новым божеством, более могущественным, чем родовые ками? Тем не менее поступок царя Пэкче, легендарный или нет, имел большой успех, пусть и не немедленный.