Французский палач - Крис Хамфрис

Жан уже довольно долгое время погружал оселок в воду и водил его вдоль обеих кромок косыми длинными движениями, когда тень заслонила ему солнце.

— У тебя есть все, что нужно? — спросил Такнелл, не сводя глаз с меча, лежавшего на коленях француза.

— Все, о чем я мог бы пожелать, — ответил Жан, возвращая меч в мягкие кожаные ножны. — Уже время?

— Время? — непонимающе переспросил Такнелл.

— Идти на вторую встречу с королевой, — мягко пояснил Жан. — Она попросила, чтобы я пришел ближе к закату.

— Да. Пора. Ты должен следовать за мной. — Но офицер не тронулся с места, не отрывая глаз от меча. Жан ждал. Всегда находился кто-то, кому нужно было поговорить с ним о том, что ему предстояло сделать. Как правило, это был родственник, иногда — слуга или друг. — Но я уже сказал тебе: она не королева. Вчера король лишил ее титула.

Он пытался говорить хладнокровно, однако из этого ничего не получилось.

— Так часто бывает, — сказал Жан. — Когда врага низводят до положения простолюдина, это…

— Она не простолюдинка! — взорвался Такнелл. — Она бесконечно благородна, несравненно прекрасна, а он… — Англичанин отвернулся, пытаясь скрыть гнев и боль, исказившие его лицо. И совершенно детским голосом добавил: — Я отдал бы за нее жизнь. Охотно.

— Боюсь, такую замену не примут.

Жан осторожно положил руку Такнеллу на плечо. Тот сразу же отстранился. Как неизменно убеждался Жан, жалость быстрее всего заставляет мужчин проявить твердость.

— Занимайся своим делом, француз! — прорычал Такнелл.

Он отвернулся, дождался, чтобы Жан убрал меч, а потом снова привел его на газон.

Она ждала его там с двумя дамами. Как только он появился, они прервали разговор.

— Мсье Ромбо, надеюсь, мой доблестный Такнелл хорошо с вами обходится.

— Превосходно, ваше величество, — ответил он, на что она махнула своей шестипалой рукой:

— Ко мне не следует так обращаться. Так повелел король, а он не из тех людей, кого можно гневить или разочаровывать. — Анна Болейн обвела взглядом смущенные потупившиеся лица. — Почему вы все такие мрачные? Разве вы не понимаете, какое это облегчение — снова стать женщиной после тысячи горестных дней в качестве королевы? Моей голове легче без короны, а скоро и плечам станет легче… — Она замолчала. — Извините, мсье Жан, дорогой доктор: англичане обладают ужасной привычкой шутить перед лицом несчастий. Это, может быть, и хорошо для меня, но не для тех, кому я дорога. Простите меня, — обратилась она ко всем. — Однако у нас остается эта проблема с обращениями. Если я не королева, то, возможно, я по-прежнему леди? «Леди Анна» — звучит как героиня какой-нибудь жуткой баллады… впрочем, я и есть героиня такой баллады. Как насчет просто «Анны Боллен»? Так меня зовут в моем родном Норфолке, где не признают, важничанья. Нет? Хорошо, а как вы называли свою любимую, Жан Ромбо, свою первую возлюбленную из долины Луары? Может, мне похитить ее имя, раз уж я собираюсь похитить последнюю ласку у ее дружка?

Тут она рассмеялась, хотя остальные не присоединились к ней, и в ее смехе Жан услышал что-то, что напомнило ему о Лизетте, когда он впервые увидел, как эта десятилетняя девочка ловит кур на отцовском дворе. Или когда ей было четырнадцать и он поцеловал ее на берегу реки. Или в шестнадцать с венком невесты в волосах. Или в двадцать пять, когда он так долго был на войне, а она все ждала его, хотя все уже стали называть ее старой девой. И последние пять чудесных лет, проведенных вместе.

Жан на секунду закрыл глаза, а когда снова открыл их, то нырнул прямо в глубину глаз Анны, потому что она шагнула ближе. Она заговорила, но ему показалось, что ее губы не двигаются, а слова звучат прямо у него в голове.

— Лизетта? Красивое имя. Но кажется, оно слишком драгоценно, чтобы брать его взаймы.

Жан снова почувствовал неуверенность, потому что был убежден в том, что не произнес вслух ни звука — и все же эта женщина с легкостью прочла его мысли. Она поймала его мысль. Он, безликий, человек в маске — оказался открыт перед нею.

— Пройдитесь со мной, — сказала Анна Болейн. — Думаю, мы обсудим имена и титулы потом.

Они снова стали кружить вдоль газона — и ходили там еще долго после того, как солнце село и Тауэр оказался во власти холода. Жан не мерз: казалось, холод остается вне его, потому что они снова говорили о теплых краях, отделенных от них временем и пространством, о днях бесконечного лета подле реки, о вкусе молодого вина, которое на Луаре изготавливали так, как нигде больше, о праздниках, проделках и приключениях юности. Ее мир был совсем иным. Она принадлежала двору, который часто там останавливался, он — полям и деревне, хотя его отец из простого крестьянина превратился в землевладельца, хозяина постоялого двора и поставщика армии. Однако их объединяли воспоминания о земле — о заливавшем ее свете, о цвете почвы.

Жан поймал себя на том, что рассказывает Анне о вещах, которые не открывал прежде никому: о жене и дочери, об их внезапной смерти от чумы. В свою очередь он был сначала смущен, а потом и зачарован повестью о ее жизни при французском и английском дворах, с которыми он соприкасался крайне редко. Ее истории были смешными, безоглядно смелыми, порой — поразительно грубыми. А когда она вдруг принималась громко хохотать, складываясь от смеха пополам, он тоже начинал смеяться, а потом смотрел на нее и вспоминал о том, что завтра ей предстоит умереть. Он приехал, чтобы лишить ее жизни. Избавить ее от ненужной боли и сохранить некое достоинство — да; но тем не менее убить. И, вспоминая об этом, он испытывал недоумение. У него уже бывали благородные клиенты, которым вроде бы хотелось сблизиться с ним перед концом. Они открывали такие интимные вещи, какие обычно говорят только на исповеди. Но сейчас все происходило по-другому. Анна Болейн желала добиться близости — и ей это удалось. На это должна была существовать какая-то причина, но Жан не мог сообразить, в чем тут может быть дело.

Прошло несколько часов, прежде чем Такнелл приблизился, чтобы увести ее, и за это время Жан прекрасно понял, почему король низверг свою возлюбленную церковь ради этой женщины: она заслуживала не меньшего, чем переполох на небесах и на земле. И дело было не в красоте ее лица или тела. То, что он испытывал, нельзя было назвать желанием, хотя она была обольстительнее рая. Тут заключалось нечто такое, чего он никогда раньше не встречал, — нечто духовное, нечто более священное, чем все, что он когда-либо видел в церкви.

* * *

Вернувшись в свою комнату, где его опять встретили кусная еда и прекрасное вино, Жан не почувствовал аппетита. Он был смущен и зол на самого себя. Клиенты не должны вызывать в палаче никаких чувств. Жан не считал, что это осложнит ему работу: он знал, в чем состоит его долг, и проявить доброту к Анне Болейн он мог одним способом — неукоснительно исполнив этот долг. Однако обычно мысли палача перед совершением казни принадлежали ему самому и не мешали спать. Теперь он предчувствовал, что ночь не принесет ему облегчения.