Валерий - Линор Горалик

Я не хотел опять его трясти, чтобы не делать ему больно. Поэтому я начал топать и кричать ему в уши. Чудище заскулило и жалобно засучило лапами, но все равно не проснулось. Я скакал и прыгал и хлопал в ладоши, но оно не просыпалось. Я уже просто не знал, что делать. Я остановился передохнуть и услышал, что сериал про врачей заканчивается. Это значило, что мама может прийти в любую минуту. У меня начало дергаться колено, само по себе. Я стал орать еще громче, мне уже было наплевать на соседей, я просто хотел, чтобы эта тварь проснулась, но она все равно спала. У меня в глазах начало подниматься молоко, я остановился и попробовал дышать, но это не очень помогло. В телевизоре уже начались новости. Я схватил большую книжку про динозавров и начал колотить ей об стол, я орал на чудище всеми самыми страшными словами, какие знал, но оно все равно не просыпалось. От ярости я швырнул книжку про динозавров в стену и схватил гантели, с которыми я делал свои упражнения. Я начал колотить гантелями об стену и орать. Соседи начали стучать мне в ответ и тоже орать, но мне было не до них. Я просто ненавидел эту спящую тварь, у меня сердце стояло в горле от ненависти. Я ненавидел ее за то, что из-за нее я был плохим человеком, и за то, во сколько красных карточек мне обойдется эта попытка ее разбудить. Я колотил гантелями в стену, как больной, но она не просыпалась, только скулила и выла во сне. Я бросил гантели на стол и начал пинать эту тварь ногами. Мне было уже все равно, больно ей или нет, я думал только о том, что сейчас придет мама. Я больше просто не мог быть хорошим человеком. Еще я думал о красных карточках, и о фильме «Сказки на ночь», который я из-за этих карточек теперь не смогу посмотреть, и о том, как мне стыдно было врать маме, и об Алике, с которым я из-за этой спящей твари не виделся целую неделю, и о дуре Вере, и как я обидно ее отпихивал от себя. Я все пинал и пинал эту тварь, она выла во весь голос, но не просыпалась. Я чувствовал, что если она не проснется прямо сейчас, со мной случится это. От такой мысли я еще сильнее ее возненавидел. Я пинал и пинал тварь ногами, она уже кричала каким-то совсем человеческим голосом, но все равно не просыпалась. Тогда я схватил со стола красную ручку, которой ставил себе отметки за упражнения, и ткнул чудище в бок. Оно не проснулось. Я стал тыкать, я тыкал и тыкал и тыкал, я орал и тыкал, и орал, и опять тыкал, пока ручка не протекла красными чернилами мне на ладонь. Я сидел рядом с чудищем на полу, орал и тыкал, орал и тыкал. Я уже ни про что не думал, я просто хотел, чтобы эта тварь проснулась, и я бы выпихнул ее через окно во двор, но тут я услышал мамин голос. Я не заметил, как мама открыла дверь и вошла в квартиру.

У меня была всего секунда, пока мама не добежала до моей комнаты из коридора, и за эту секунду я успел запихнуть чудище под кровать. Я должен был продолжать кричать, иначе мама услышала бы, как чудище плачет. Я закричал маме, что моя любимая красная ручка протекла, и показал ей свою красную ладонь. Мама сказала мне, что мы купим мне новую красную ручку, и я увидел, что ей стало гораздо легче. Наверное, мои крики очень ее испугали, она подумала, что у меня это или я заболел. Мама обняла меня изо всех сил и сказала, что она меня любит.

И тут я вдруг все понял. Удивительное это ощущение, никогда не пойму, как это происходит: не понимаешь – не понимаешь чего-нибудь, а потом вдруг все понимаешь. Так вот, я все понял. Я пошел в ванную отмывать руки от чернил. Меня всего трясло, но зато я знал, что мне теперь делать. Я пошел к себе в комнату, засунул под кровать подушку и накрыл ей лицо чудища, чтобы его скулеж было не так сильно слышно. Потом я закрыл дверь в комнату, и мы с мамой посмотрели смешной сериал про няню. Я иногда прислушивался, и мне казалось, что я слышу, как чудище скулит и плачет, но, может быть, мне это только казалось. После сериала мама спросила, хочу ли я в душ или ванну. Я сказал, что хочу ванну. Все эти дни я мылся второпях, потому что из-за шума воды не слышал чудище и боялся, что оно что-нибудь учудит. Но сегодня я посидел в ванне как следует. Это было очень приятно. Потом я пошел в свою комнату и поставил себе музыку, под которую я иногда люблю засыпать. Подушка и музыка заглушили чудище, и мама ничего не услышала. Она поцеловала меня и опять сказала, что она меня любит. Я тоже сказал, что я ее люблю и ради нее сделаю, что угодно. А она сказала, что все, что ей от меня нужно – это чтобы я был здоров и счастлив. Мама спросила, можно ли дать мне конфету, и я сказал: «Конечно». Тогда мама обрадовалась и принесла мне самую красивую конфеты в золотой бумажке из той коробки, которую дядя Витя принес на мой день рождения. Я сказал, что съем ее в темноте, так интереснее. Мама поцеловала меня и ушла, а я полез под кровать и достал чудище.

Оно теперь дышало совсем тихо. Его выпирающие ребра поднимались и опускались. При свете ночника чудище выглядело довольно плохо. Из круглых ранок, где я тыкал ручкой, текла кровь. Я развернул конфету и понемножку скормил ее чудищу. Оно глотало с трудом, но все-таки ело. Футболка, которую я ему постелил, была теперь ужасно грязной. Я завернул чудище в эту футболку, прижал к себе и немножко с ним так посидел. Потом я встал, положил чудище на подоконник, надел кроссовки прямо на босу ногу, взял чудище на руки и перелез с ним через окно во двор. Я был в одной пижаме, на меня летел снег, но я все равно был весь мокрый, как от жары. Чудище у меня на руках тихонько стонало, но я шептал ему: «Терпи, терпи». Я пошел в сторону парка, потом повернул во второй переулок и по пожарной лестнице долез до второго этажа, прижимая чудище к себе одной рукой. Ладонь этой руки опять стала у меня вся красная. Я заглянул в окно. Дура Вера спала, на животе, попой вверх, на ней была ночная рубашка до самых пят. Я перелез через подоконник. Чудище едва слышно стонало у меня на руках. Я осторожно встал на колени возле кровати и положил чудище на пол. Я убедился, что оно целиком лежит на футболке, прикрыл его свободным краем и рукавом, а потом тихо-тихо задвинул его под кровать дуры Веры. Под кроватью что-то грюкнуло, там лежали какие-то кастрюли или сковородки. Я замер, но дура Вера даже не шелохнулась.

Тогда я вылез из окна обратно, спустился по пожарной лестнице вниз и пошел прямо домой. Я решил, что сначала дойду до дома, залезу к себе в комнату и лягу в кровать, а уже потом буду плакать. За это мне будут положены пять зеленых карточек.

Мясников моя мама не любит, – она говорит, что в привычке к виду крови ничего хорошего нет. Поэтому к нашему мяснику я обычно хожу один, – я не боюсь крови. Я вообще ничего не боюсь, потому что я очень высокий, здоровый и сильный, я думаю, что я даже посильнее мясника. Мясник хорошо ко мне относится, он разрешает мне задавать много вопросов и отвечает, если у него находится время, а если не находится, то я не обижаюсь, потому что когда он занят с другими покупателями, я могу смотреть на рыбок.

От рыбок мне делается так хорошо, что я не могу уйти домой, все стою и стою. Они просто маленькие серые рыбки с черными полосочками, но если смотреть на них долго, то они становятся невыносимо красивые. Они совсем на меня не смотрят, даже если я пытаюсь топать или кричать. Я стараюсь так не делать, потому что мясник сразу говорит мне: «Пошел вон!» – а я знаю, что если тебе велят уходить, то сразу надо уходить, и мне приходится уйти от рыбок. Но мне очень хочется, чтобы рыбки на меня посмотрели. Дома мне нельзя завести рыбок, потому что мой кот – невменяемый. Один раз мне даже пришлось спуститься за ним в ад и просить, чтобы его выпустили наружу, потому что в его плохом поведении тогда был виноват не он, а я, потому что я его плохо воспитывал. Вернее, я его совсем не воспитывал, потому что мне нравилось, что кот может творить, что вздумается. Мне самому нельзя творить, что вздумается: я не умею остановиться и могу покалечить кого-нибудь или даже убить, особенно если я злюсь, а злюсь я часто. Когда кота отпустили из ада, я занялся его воспитанием, чтобы он, когда умрет в следующий раз, уже мог сам отвечать за свои поступки. Когда я занимаюсь воспитанием кота, я очень часто ужасно на него злюсь, просто до белых глаз (это когда я перестаю даже видеть, что делаю). Я знаю, что в такие моменты мне главное успеть заложить руки за спину. Этому меня научила Дина. Это было первое, чему она меня научила. Еще Дина учила меня никогда ни на кого не орать, но не орать на кота я не могу. Я ору на кота и изо всех сил топаю ногами, а мама сидит в соседней комнате и боится, что я убью кота, поэтому мне делается потом очень стыдно. Но кот – он совершенно невменяемый, так что его ничем не испугаешь. Поэтому мне очень трудно его воспитывать, чтобы он не ел всех подряд. Кот ест тараканов, муравьев, червяков, одним большим жуком он так подавился, что нам пришлось везти его к врачу. Я всю дорогу плакал, потому что кот дышал очень страшно и громко, и я боялся, что он умрет неперевоспитанным и опять попадет в ад, но все обошлось, а кот научился сначала убивать жука и раздирать его на части, а уже потом есть. Я думаю, что это заслуги моего воспитания. Я стараюсь учить кота всему, чему меня учила Дина, пока не уехала, но я не могу ему сказать, чтобы он убирал лапы за спину, когда ему хочется кого-то убить, потому что тогда кот упадет. Из-за кота я не могу завести рыбок, поэтому я так люблю ходить к мяснику. Раньше я мог сколько угодно смотреть на рыбок в комнате у Дины, но Дина уехала.