Изгнание из рая - Джемма Дамиани

Все приятели Арманьяка знали, что Мария его любовница, но никто и никогда не посягал на то, чтобы заменить Арманьяка. Она странным образом не производила впечатления женщины доступной и распущенной. В ней было достоинство, и многие сумели не только распознать, но и оценить это. В ней была гордость, которую не могли задеть замечания и косые взгляды случайных людей. Казалось, в ее жизни есть что-то такое, что позволяет ей с полным правом вести себя так, как она ведет.

А Маше нравилась эта ее новая жизнь. Она с упоением отдавалась каждому моменту новой страсти: в любви ли, в общении, в зрелище или даже в еде. И только небольшой уголок сознания говорил ей о том, что все не так, как нужно… Что все это не совсем правильно. Что Дюруа, который загорелся рисовать ее портрет, и лиричный поэт Мишло, в дурные свои дни похожий на печального Пьеро, а в лучшие напоминавший проказливого Панурга[2], люди редкие. Они смотрят в суть вещей, и поэтому она пока может им довериться. Но большинство из тех, кого она встречала, всем своим видом давали понять, насколько низко она опустилась, хотя не осмеливались добавить к своему презрению оскорбительные слова. И хотя сама Мария не хотела соглашаться с этим и говорила себе, что только удовольствие ценно и нет в этом ничего дурного, все же это было не так.

Мало-помалу, но такая жизнь стала тяготить Машу. Она уже не чувствовала себя уверенно на избранном ею из протеста пути.

* * *

Идет время, и первое упоение от нового проходит, человек начинает понимать недостатки своего нового положения. Все то, что раньше радовало и опьяняло, теперь кажется тягостным и ненужным. На смену страсти приходит охлаждение, утомление и осознание всех совершенных ошибок. И хорошо, если можно все исправить, но если желая мстить другим (а Мария именно мстила — мстила своей семье), ты отомстил самому себе, и поправить ничего нельзя?

В один прекрасный день мадемуазель Хованская поняла, что она в положении. Когда прошел первый испуг и появилась способность думать, она стала понимать, что, пожалуй, тут мало можно найти средств к исправлению содеянного, но все же это возможно.

Улучив возможность, она рассказала все Арманьяку. К тому времени уже ни он, ни она не испытывали особой страсти друг к другу, но пока их держала привычка, сложившаяся за год их связи.

— Я и то удивлялся, что этого не случилось раньше, — только и сказал ее любовник.

Мария уже признала свои заблуждения насчет того, что дурной мужчина плох только с другими, а с ней он вечно будет ангелом, потому что любит. Да и о какой любви могла идти речь? Так, страсть, взаимное удобство, и не более того.

— Я прошу лишь о посильной помощи, — ответила Мария на равнодушную фразу Арманьяка.

— Чем же я могу помочь?

— Только не говорите мне, что вы совсем не сведущи в таких делах. У вас наверняка найдутся знакомые, которые что-нибудь да порекомендуют.

— Какой же рекомендации вы хотите?

— Врача. Такого, который не побоялся бы произвести требуемую операцию.

— А вы не боитесь? — Арманьяк смотрел на нее с любопытством. — Я слышал, что это весьма опасно и даже грозит женщине смертью.

— Но ведь это грозит смертью мне, а не вам. Так не все ли вам равно?

— Я бы так не сказал… Мы были близки, и я любил вас.

— Да, любили… Но только так, как вы понимаете это слово. — Мария, в свою очередь, посмотрела на него. — Однако знаете… Иной человек предпочтет скорее умереть, чем окончательно опозориться. Впрочем, я всегда отдавала себе отчет в том, что делала, — добавила она, помолчав немного.

— Нет, в этом деле я вам не помощник, — помедлив, спокойно ответил Арманьяк. — Это вы уж решайте сами…

С этими словами бывший любовник ушел, оставив Машу в полной растерянности. Но вскоре растерянность сменилась злостью и решительностью. А там подоспело и неожиданное разрешение проблемы…

Ее бледность и взволнованность все же не укрылись от родительских глаз, потому что все должно было быть прилично и спокойно, а нарушение этого спокойствия надо непременно исправлять. Тут же было послано за врачом. В дом пришел не знакомый им, молодой еще человек, отрекомендовавшийся доктором Дебонне, помощником их семейного доктора, того самого, который несколько лет назад посоветовал отправиться мадам Хованской в Швейцарию. Внешность его вызывала безусловное доверие, и госпожа Хованская расположилась к нему. Она тут же объяснила новому доктору все то, что причинило ей такие неудобства, а он сумел успокоить и даже развеселить свою флегматичную собеседницу.

— Моя дочь Мария… — холодно, с долей картинности сказала она доктору. — Знаете, я слишком мало внимания уделяла ей. Ну, на то были свои причины… Поверьте, весьма веские… Однако ее отец всегда полагался на меня и мне бы не хотелось, чтобы случилось что-нибудь… что-нибудь… — Она затруднилась окончить фразу.

— Я прекрасно понимаю вас и для того я здесь, чтобы помочь вам. — Дебонне улыбнулся.

— Я чувствую к вам доверие. Я знаю, вы сможете поправить положение. Впрочем, здесь все так сложно… — Мадам Хованская впала в свою обычную задумчивость, похожую на какой-то сон.

— Позвольте же мне наконец познакомиться с пациенткой, — улыбнулся доктор.

— Конечно, конечно, — кивнула головой Хованская. — Вы знаете, мне даже нравится ваш веселый нрав, — вдруг прибавила она. — Ваш старший коллега был, я бы сказала, излишне серьезен и мрачен. Он сумел порядком напугать меня. — Она поморщилась. — Вот, проходите…

Госпожа Хованская отворила дверь в комнату дочери.

Мария, безучастная ко всему происходящему, погруженная полностью в свои мысли, даже не взглянула на вошедших. Она была бледна и лежала на кушетке.

— Вот, — сказала мадам Хованская. — Я оставляю вас. И попробуйте выяснить что-нибудь, мне она ничего не говорит, — высокомерно прибавила она.

Дверь за хозяйкой дома затворилась, и доктор с пациенткой остались наедине. Дебонне помолчал, неспешно изучая комнату и ее обитательницу, затем внимательно посмотрел на Машу и сказал:

— Добрый день, мадемуазель. Вас, как видно, еще и меланхолия мучает?

Дебонне придвинул стул к кушетке, на которой лежала Маша, и сел рядом.

— Да. — Мария еще до его прихода решила отвечать односложно, не вдаваясь в подробности. Однако она совершенно не ожидала, что вместо их домашнею врача явится другой, незнакомый ей человек.

Маша вдруг повернулась к нему и посмотрела прямо в глаза. Она чувствовала, как на нее накатывает приступ упрямства и злокозненности. Ей захотелось шокировать этого человека и посмотреть, как он ответит ей: сбежит или останется?

— Меня вот уже вторую неделю тошнит по утрам, — она сказала с вызовом, сжав губы и в упор уставившись на него.

— Так, — при всей легкости и саркастичности в нем была та особая серьезность, что свойственна врачам при общении с пациентами. — Это интересно.