Гридень. Из варяг в греки - Валерий Большаков

Судя по тому как сей кумир затрухлявел, мало кто поклоняется ему. Тем лучше для конспирации. Плюс особая примета.

Ну все?

Пересиливая себя, я шагнул на траву и обернулся.

Друзья смотрели на меня из будущего.

– Ну, вы там готовьтесь, – бодро сказал я. – Пока!

Развернулся и пошел.

Признаюсь, страшно было оставлять поляну. А вдруг что случится с МВ? Или сработает… ну, не знаю, какой-то неизвестный пока принцип темпоральной неопределенности. И я не смогу вернуться обратно. И останусь один-одинешенек в чужом мире, в чужом времени. Бр-р!

Но это все правильные страхи, если можно так выразиться. Бояться – это нормально. Страх – это предупреждение об опасности.

Испугался? Ничего, главное – не дать раскрутиться панике.

Так что я шагал по лесу, поглядывал вокруг, под ноги и не забывал смотреть за спину, чтобы упомнить обратную дорогу.

В принципе, я так часто бывал на дедушкиной даче, что давно запомнил все ориентиры. Вот только здесь, в этом веке, они не всегда срабатывали.

Деревья росли совсем иные, да такие здоровущие, что оторопь брала. Даже ивы – и те в два обхвата. И речка, по берегу которой в том времени шла дорога, тоже выглядела незнакомой – более полноводной, шумливой. И берега иначе подмыты…

Ага! А вот и подлинный ориентир!

Я с удовольствием погладил шершавый бок громадного валуна. Эта каменюка была приметной и в будущем. За тысячу лет валун почти не изменился, только пуще в землю врос – там.

Около валуна я и встретил первого местного. Это был бодренький дедуся в домотканой рубахе с вышивкой у ворота, в портках того же серо-бурого колеру (не думайте, что грязь, просто ткань тогда не отбеливали) и в лаптях да онучах-обмотках. Длинные седые волосы его были собраны в пучок на затылке, а бородка аккуратно подстрижена.

И дедок был не прост. Лапотки – это так, временная обувка, лишь бы в лес сходить, а через плечо у старого висели добротные сапожки, мягкие и на завязках. Бережливый был дед.

Наряд его дополнял богатый ремень – широкий, с серебряными бляхами, круглыми, звездчатыми или изображавшими птиц со зверюгами. Это был настоящий воинский пояс, таким одаривали бойца при вступлении в дружину, а кого попало в гридь не принимали.

Для несведущих посторонних: гридь – это то же самое, что дружина, а рядовой зовется гриднем. Вот только воина из дружины нельзя называть дружинником. Дружинник – это, в наших понятиях, начальник ХОЗУ. Он следил за исправностью амуниции, оружия, щитов и броней всяких, закупал и хранил провизию, ну и так далее. Все ясно? Тогда продолжим.

В том, что первый встречный когда-то служил гриднем, сомнений у меня не было. И не потому только, что на поясе у деда висели ножны со здоровенным ножом, – воина выдавали повадки.

Взгляд цепкий, бесстрастный, не бегающий, как могло показаться, – это старец заросли глазами обшаривал, вычисляя, один ли я или кто еще есть.

Дед нес лукошко в правой руке – и переложил его в левую, чтобы не мешало клинок выхватить да вражину почикать. Впрочем, никакой агрессии – старому гридню было даже любопытно, что это за тип по лесу шатается.

Рубаха проста – а не огнищанин[2], меч за плечами – а не воин.

– Здрав будь, отче, – поклонился я.

– И тебе поздорову, – степенно откликнулся старик.

Несмотря на возраст, голос его сохранил силу – такой у нашего сержанта был. Как заорет, бывало: «Рота, подъем! В ружье!», так легко с сиреной перепутать.

– А верной ли дорогой иду, попаду ли к Новогороду? – спросил я нараспев (такая уж мелодика у старорусского).

Дед усмехнулся.

– Если с тропы не свернешь, аккурат к Новому городу выйдешь, – проговорил он, – а ежели левее возьмешь, у стен Городища окажешься.

– Слыхал я, в Городище том князь ваш проживает с дружиной своею… – проговорил я с самым невинным выражением.

Надо же как-то сведения выпытать! А то не знаю до сих пор, туда я попал или не туда.

– Не соврали тебе люди добрые, – молвил дед серьезно, – правду сказали.

– А как зовут князя? – выпалил я.

Глаза дедовы обрели колючесть.

– А сам-то кто будешь, человече?

– Волхвы мы, – наметил я скупую улыбку (давно хотел так написать, штрих такой мужественный добавить к своему портрету).

Эге! А статус-то я верный себе назначил! Ишь, с какой опаской глянул старый. Отступил даже на полшага, и руку правую подальше от истертой рукоятки убрал – во избежание.

– Не боись, отче, – сказал я снисходительно. – Зла людям не чиним, а о князе спросил, лишь бы убедиться, туда ли попал. Не Олегом ли наречен князь ваш? Не Вещим ли прозван?[3]

– Так и есть, – приободрился старик.

– Добре! – обрадовался я, хоть и виду не показал. – А имя мое – Ингорь.

Надо сказать, что в те времена люди просто так не представлялись – опасались, что нечистая сила услышит имя и пакостей понаделает. Тогда слово считалось равным деянию, люди не то чтобы верили в заклинания – убеждены были в их силе. А если колдун или злой дух узнавали имя твое, то обретали над тобою власть. Поэтому люди, хоть и представлялись друг другу, но с замысловатыми оговорками, лишь бы нечисть запутать.

И тут еще один момент – коли уж я спокойно назвался, стало быть, не боюсь всяких виев да упырей с вурдалаками, сильней я их. Настоящий волхв.

Помолчав, дед сказал осторожно:

– Люди называют меня Гюрятой, сыном Полюда из рода Мирошкиничей.

– Мир тебе, Гюрята!

– Мир и тебе, Ингорь!

Старец поклонился, и мы разошлись. Гюрята прошел совсем рядом, и я решил, что не так уж он и стар, как кажется, – лет полста, от силы.

Встреча эта меня изрядно взбодрила – я понял, что попал в «правильное» время и что язык мой до Новгорода точно доведет, а потом и до Киева.

Дальше тропка пошла глухая, и тут я дал маху – потерял бдительность. И IX век тотчас же напомнил о себе.

Пичуги, только что распевавшие, затихли – явный признак чьего-то присутствия, а я не обратил на это внимания. Занят был приятными переживаниями, полон позитива.

Сильнейший тычок в спину едва не свалил меня. Пошатнувшись, я заметил оперение стрелы, воткнувшейся мне в спину. Если бы не бронежилет, тут бы «волхв» и врезал дуба.