Царь нигилистов 3 - Наталья Львовна Точильникова

— Слишком восторженный некролог Гоголю, слишком частые поездки заграницу, слишком много сочувствия к крепостным и лестный отзыв о нем Герцена, — объяснил Толстой.

— Саш, как бы тебя не пришлось вытаскивать, — заметил Никса.

— Да, ладно! — сказал Саша. — Перестройка же!

— Будем надеяться, — улыбнулся Никса. — А то пиши сразу мне.

— Так о Радищеве, — продолжил Саша. — Когда он напечатал в своей частной типографии не столь изысканное, зато довольно радикальное «Путешествие», думаю, он помнил о том, что Екатерина Алексеевна переписывалась с Вольтером и надеялся, что своего доморощенного Вольтера она не тронет. Но прабабке нашей при всем моем к ней уважении было важнее казаться, а не быть. Французский Вольтер был почитаем и обласкан, а русский уехал в Сибирскую ссылку. Я все надеюсь дожить до того момента, когда государь наш скажет: «Мы Вольтеров в тюрьму не сажаем».

— Доживешь, — сказал Никса.

Рихтер выразительно посмотрел на каминные часы.

— Еще минуту! — попросил Саша. — Софья Андреевна, мне про вас рассказывали, что вы знаете 14 языков.

— Да, — улыбнулась Софи. — Хотя не все одинаково.

— Итальянский?

— Да, — кивнула она. — Граф его тоже отлично знает.

— Мне нужен переводчик для «Декамерона», — сказал Саша. — Возможно, несколько переводчиков, поскольку труд огромный. И мне не хотелось бы отвлекать Алексея Константиновича от «Князя Серебряного», хотя, конечно, я бы был счастлив. Может быть, публиковать отдельные новеллы в «Современнике»? В разделе «Смесь». Как вы думаете, это может заинтересовать Некрасова?

— Возможно, — сказал Толстой.

— Скорее, это заинтересует цензуру, — заметила госпожа Миллер.

— Ну, там же не все такое, — возразил Саша. — Гениальную новеллу про то, как загонять дьявола в ад, можно на потом оставить.

Софи усмехнулась.

— Подумаем, — сказал граф. — А «Божественную комедию» вы не планируете переводить?

— Конечно, планирую. Но это очевидный героизм. Я, правда, грешным делом прочитал только «Ад», но, может, тогда дочитаю. Все-таки у Данте слишком много современных ему реалий. Перевод придется снабжать примечаниями по объему равными переводу: какой там у него забытый папа и король, на каком круге ада. Тогда это была публицистика. А мы читаем как шедевр на все времена. Но если найдется герой, который за это возьмется, буду рад.

— Есть перевод Дурова, — заметил Толстой. — Только очень неполный.

— Петрашевца? — уточнил Саша.

— Да, — кивнул граф. — Сергея Федоровича.

— Это где «в лесе том» и «пантер полосатый»? — спросил Саша.

— Вы его читали? — удивился граф.

— Ну, как можно такое не читать? — улыбнулся Саша.

И процитировал:

— На пол-пути моей земной дороги

Забрел я в лес и заблудился в нем.

Лес был глубок; звериные берлоги

Окрест меня зияли. В лесе том

То тигр мелькал, то пантер полосатый,

То змей у ног, шипя, вился кольцом.

— Тигров иногда относят к пантерам, — вступился Толстой, — а «в лесе» — допустимая, хотя и несколько устаревшая форма. И к «пантеру» это не сводится!

— Ни в коей мере, — сказал Саша. — На самом деле, этот перевод мне нравится гораздо больше, чем… другие переводы.

Саша вовремя вспомнил, что Лозинский еще не родился.

— Очень мелодично, — продолжил он, — звучит, поет. Жаль, что автор перевел только отрывки из разных глав «Ада». Хотя, конечно, «Божественной комедии» сокращения только на пользу.

— Арест помешал переводу, — сказал Толстой.

— Он сейчас на свободе? — поинтересовался Саша.

— Да, но ему до сих пор запрещено жить в столицах.

— А что так круто? Достоевскому можно вроде бы?

— Нет, он в Семипалатинске.

— О, Боже! — вздохнул Саша. — В этой стране не знаешь, за что хвататься! Разве не было полной амнистии?

— Дворянство вернули в прошлом году, — сказал Толстой. — Но это еще не право жить, где угодно.

— Как вы, однако, умеете ловить на слове, граф, — заметил Саша. — Феерично просто!

— Я вас на слове не ловил, Ваше Высочество! — сказал Толстой.

— Ок, я сам себя поймал, — согласился Саша. — Сделаю все, что смогу.

— Но Дуров вряд ли сможет закончить перевод, — признался Алексей Константинович. — Каторга полностью разрушила его здоровье.

— Это совершенно неважно! — сказал Саша. — Не сможет переводить — пусть в себя приходит. Но пришлите мне текст, а то я его помню только до появления Вергилия.

Велики хранились у входа в конюшню, что было довольно логично. Саша несколько забеспокоился за чистоту колес, но обошлось, поскольку в стойло их не поставили.

Толстой сдал железных коней гостям в целости и сохранности, и Саша с Никсой чинно и осторожно, под покровом сумерек осеннего вечера, вывели их из Китайской деревни, и оседлали только в Екатерининском парке.

— А что за новелла про дьявола и ад? — спросил по дороге Никса.

— Мастрид, — сказал Саша. — После Рабле прочитаешь. На французском наверняка есть.

Вернувшись к себе, Саша принялся за дневник и описал там встречу с Алексеем Толстым, правда, опустив некоторые детали, и записал, все, что узнал про род Перовских.

— В дневнике этому не место, Александр Александрович, — заметил Гогель.

— Зато не потеряется, — сказал Саша. — Бывают же лирические отступления! Зато запись длинная.

— Хорошо, — смирился Григорий Федорович. — Пусть так.

— Что вы еще можете о них рассказать?

— Старший из Перовских Николай был Таврическим губернатором, — сказал Гогель.

— Это отец Льва? — спросил Саша.

— Да, — кивнул гувернер.

«И дед нашей Софьи Львовны», — отметил про себя Саша.

— Младший брат Николая и Алексея — Лев был министром внутренних дел, — продолжил Гогель.

— Это другой Лев Перовский? — спросил Саша.

— Да, — кивнул Гогель. — Лев Алексеевич — дядя Льва Николаевича.

Саша записал и начал рисовать родословное древо.

— А другой брат Василий был Оренбургским и Самарским генерал-губернатором, — продолжил Григорий Федорович. — Младший из братьев Борис Алексеевич — граф, генерал-майор и член свиты государя.

— Странно, что мы еще не пересекались, — заметил Саша.

— Пересекались, — сказал Гогель, — вы просто не помните.

Да, для Перовских стоило завести отдельный журнал. Точнее досье. И заносить туда все касающиеся их новости. В том числе про девочку Соню.

Та Софья Перовская или не та?

— Для тринадцати лет начитанность просто феноменальная, — заметил граф, вернувшись в свой китайский домик.

— Фееричная, — усмехнулась Софи, — и резонёрство — тоже.

— Ты слишком строга к нему, — возразил Алексей Константинович. — Это не резонерство — это независимость суждений.

— Скорее необоснованность, чем независимость.

— Смелость, — уточнил граф.

— Наглость, — сказала она. — Подросток, который судит о «Божественной комедии».

— Подросток, который ее читал.

— Только «Ад».

— Не требуй слишком многого! И не морализаторство у него, а политическая программа.

— Понимаю тебя! — усмехнулась Софи. — Трудно быть объективным по отношению к человеку, который только что в глаза назвал тебя классиком. Через сто лет тебя будут читать, Толстой!

— Почему ты считаешь, что нет?