Алиенора Аквитанская - Режин Перну

В самом деле, часом раньше на мост Монтьернеф вступил гонец, который принес известие о кончине короля. 1 августа состояние истерзанного болезнью Людовика VI внезапно ухудшилось; он хотел, чтобы его перенесли в аббатство Сен-Дени, но было уже слишком поздно. Гильдуин, настоятель аббатства Сен-Виктор, и Стефан, епископ Парижский, которые были при нем, мягко воспротивились его желанию, и король, здраво рассудивший, что при его телосложении, в его тяжелом состоянии и в такую непереносимую жару все складывается против того, чтобы его перенесли в монастырскую церковь, где ему хотелось бы умереть, смирился со своей участью. Кончина его была весьма поучительной: он попросил, чтобы на полу расстелили ковер и пеплом начертали на нем крест; его положили на этот пепельный крест, где он и скончался. И теперь тело короля, завернутое в шелковый саван, покоилось в Сен-Дени, рядом с алтарем Святой Троицы, на том самом месте, которое указал Сугерий.

Поэтому пришлось праздновать меньше, чем рассчитывали, и кортеж снова тронулся в дорогу, день за днем встречая на пути между Пуатье и Парижем толпы людей, собиравшиеся ради того, чтобы приветствовать короля и королеву Франции.

Достаточно легко представить себе, что могла испытывать Алиенора, приближаясь к Парижу и перебирая в своей пятнадцатилетней головке все те события, в результате которых она в тот день, 8 августа 1137 г., стала герцогиней Аквитании и королевой Франции. Чем был Париж для южанки того времени? Несомненно, не тем, что представлялось бы ей в наше время. Париж был королевским городом, но не в большей степени, чем Орлеан, где, впрочем, предпочитали жить предшественники Людовика VII. Его древнее прошлое было не более славным, чем у Бордо, и слава, например, Марселя или Тулузы затмевала его собственную. А с религиозной точки зрения (нам известно, какое значение придавалось в те времена религии) Париж был менее значительным, чем многие другие города королевства: он был всего лишь епископством, подчиненным Сансу, и не обладал влиянием таких метрополий, как Реймс или Лион. Его земли были богаты монастырями, на них стояли аббатства Сен-Медар, Сен-Виктор, Сен-Венсан и Сент-Круа, старинная меровингская монастырская церковь, которую уже называли Сен-Жермен-де-Пре, по имени парижского епископа; но все они были куда менее известными, чем обширное аббатство Клюни, чье строительство к тому времени было уже лет тридцать как завершено и которое оставалось крупнейшим строением всего христианского мира до тех пор, пока не был заново выстроен в XVI в. римский собор Святого Петра. В Париже того времени не было столь же завершенных величественных зданий, как был собор в Дюрхейме, и столь же роскошных, как дворец в Ахене; и, разумеется, не было ничего, что могло бы сравниться с почти сказочной славой таких городов, как Рим, Венеция или Константинополь. Даже правившая во Франции династия не могла похвастаться, как любили делать во времена Алиеноры, героическим прошлым или, по крайней мере, имперскими корнями. Сто пятьдесят лет тому назад последний из потомков Карла Великого был отстранен от престола могучей дланью одного из своих баронов — Гуго Капета, которого пэры и провозгласили королем в Санлисе. За полтора столетия ни один из его потомков не прославил себя никакими выдающимися подвигами. Когда папа Урбан II призвал всех христиан Европы на защиту святой земли Палестины, французский король, чувственный и эгоистичный толстяк Филипп Первый, поглощенный своими недозволенными любовными утехами с прекрасной Бертрадой де Монфор не сдвинулся с места; и потому героическим поэмам, — этот жанр зародился как раз в ту эпоху, — оставалось воспевать лишь реальных и выдуманных баронов, Готфрида Бульонского, Роланда, или же с тоской призывать тень Карла Великого, поистине великого государя, который огнем и мечом прошел по сарацинским землям.

И все же в этом Париже начала XII в. кое-что уже сдвинулось с места, и это могло найти отклик в открытом уме Алиеноры. Она сама выросла в просвещенной семье и должна была ценить склонность мужа к литературе, хотя ее собственное образование сильно отличалось от того, которое получил он. Почти монастырское образование Людовика, несомненно, включало в себя то, что именовали семью свободными искусствами, то есть круг знаний того времени с четырьмя отраслями естественных наук: арифметика, геометрия, музыка и астрономия, — и тремя духовными науками: грамматика, риторика и диалектика, причем все это было сильно разбавлено теологией, тогда как Алиенора, вероятно, получила образование куда более светское. Это следует понимать в соответствии с нормами того времени: если она и изучала латынь по Овидию, то прежде она познакомилась с ней через Библию и писания Отцов Церкви. А главное, ее детство прошло под песни трубадуров, и имя одного из них, по крайней мере, нам известно: это Бледри, кельт, — вероятно, ирландец или галл, — живший при дворе ее отца; вместе с тем трубадур Серкамон в прекрасной planh[8], написанной им по случаю кончины герцога, восхвалял щедрость Гильома X по отношению к поэтам.

Париж еще не приобрел той огромной международной известности, какую ему впоследствии принесет его университет, хотя там уже звучали страстные споры, свидетельствующие о наличии интеллектуальной жизни. Под сенью крупных монастырей — Сен-Виктор, Сен-Медар, Сен-Марсель, Сент-Женевьев, — учителя и школяры уже обсуждали «вопросы» и стремились к синтезу с пылом, служившим добрым предзнаменованием: Париж вот-вот мог затмить крупные школы, которые до тех пор считались наиболее известными — такие монастырские школы, как Бек или Флери-сюр-Луар, или епископские школы Лана, Реймса и даже Шартра. Алиенора, несомненно, уже слышала об Абеляре, этом обольстительном и несносном герое, который еще неоперившимся студентом не побоялся бросить вызов самым выдающимся ученым, но, в расцвете своей великолепной интеллектуальной карьеры, прославился главным образом благодаря своему роману с Элоизой.

Ко времени свадьбы Алиеноры не прошло и двадцати лет с тех пор, как разыгралась эта скандальная история, и Абеляр получил свое унизительное увечье, нанесенное ему дядей Элоизы, который пришел в ярость из-за того, что его племянница оказалась обесчещенной. Алиенора, разумеется, слышала удивительную историю этой девушки, в семнадцать лет прославившейся благодаря своей учености и к тому времени ставшей настоятельницей в аббатстве Параклет; ее навеки разлучили с возлюбленным, но в сердце своем она сохранила ему беспредельную верность. Эта история, которая и через восемь столетий не перестала быть захватывающей, в то время была животрепещущей еще и потому, что оба ее героя были живы; и она только обостряла пристрастие Алиеноры ко всему романтическому.

И, наверное, оценив по пути прохладу лесов, прекрасного убора, которым украсил себя Париж, Алиенора с первого взгляда полюбила открывшуюся ей картину: древний город, раскинувшийся под нежно-голубым небом Иль-де-Франса. У подножия горы Святой Женевьевы, в излучине Сены, она разглядела, среди прочих зеленых островов, которыми была усеяна река, самый большой из них: остров Сите, окруженный укреплениями, — теми самыми укреплениями, которые были выстроены за два столетия до того из страха перед новым нашествием норманнов, — с его двумя мостами, каждый из которых был застроен домами и с обеих сторон заканчивался крепостью: Пти Шатле на левом берегу, а на правом, защищая большой мост, стоял тот самый Гран Шатле, который дал свое имя одной из наших современных площадей. Алиенора только что проделала в обратном направлении путь, ведущий в Сантьяго-де-Компостела: на другом конце этого пути находился тот самый храм, к которому направлялся ее отец, когда, навеки оставшись паломником, скончался там в Страстную Пятницу. И, наверное, ей показали, когда она въезжала на парижскую землю, могилу исполина Изоре, менгир, возвышавшийся в конце римской дороги, след которой мы еще и сейчас можем найти на плане Парижа: она напрямик пересекала холмы левого берега вдоль улицы Сен-Жак и спускалась на правом берегу туда, где в те времена была заболоченная равнина, которую тамплиеры вскоре осушат и засеют; над ней возвышались холмы Монмартра и, чуть подальше, Шайо.