Божьи дела - Семен Злотников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не иначе, подумалось вдруг, я кому-то понадобился в роли персонажа!
Оставалось понять – кому именно?
И с какой целью?
И почему, собственно, я?..
За размышлениями я прозевал момент, когда мы с монахом переместились с овеваемой всеми ветрами вершины в сырую монашескую келью без окон, с узким полуметровым лазом в стене вместо двери.
Мы с ним мирно сидели друг против друга на низких деревянных табуретах за грубо сколоченным столом, на котором я с удивлением обнаружил свой последний роман.
Монах, увидев мое замешательство, понимающе улыбнулся.
– Ваша последняя книга, Лев Константинович! – подтвердил он, не сводя с меня внимательно прищуренных глаз…
Тут, во избежание пробелов и недосказанности, я позволю себе отступление и повторюсь: с той самой минуты, как незабвенный родитель приколотил у меня над кроватью копию с картины Караваджо «Жертвоприношение Авраама», этот жуткий сюжет не шел у меня из головы.
Но можно сказать по-другому: давным-давно, в раннем детстве во мне поселился роман о несчастном отце и бедном сыне!
(Могу в скобках заметить, что Бога я, как ни старался, понять не мог, а человеку безмерно сочувствовал!)
История эта, как бы там ни было, непостижимым образом мучила меня и терзала – настолько, что я однажды отважился и придал ей некую литературную форму.
Неблагодарное это занятие – своими словами пытаться пересказать художественное произведение (тем более собственное!); рискну изложить самую суть…
Согласно преданию, «Бог потребовал от Авраама принести в жертву единственного сына Исаака; но когда Авраам занес нож, ему с неба явился Ангел и, взяв за руку, сообщил, что Бог убедился в его верности и не хочет человеческой крови; и тут же Авраам увидел ягненка в кустах, коего и поймал – и принес Всевышнему в жертву».
И так оно долгое время для меня и происходило – согласно с записанным в Святой Книге текстом.
Но однажды простейшая мысль, что книгу, пускай и святую, записывали люди (с присущей нам всем способностью подправить пережитое и приукрасить!), естественным образом повлекла за собой догадку, что этими людьми были сам Авраам либо его сын Исаак…
Я вспомнил картину отца (ту самую, что он когда-то давно повесил над моей детской кроваткой!): на ней вообще не присутствовал Ангел, без которого чудесного спасения Исаака никак не получалось…
И второе несоответствие копии оригиналу – в нижнем левом углу отцовской картины где-то между деревьями маячил человечек с посохом наперевес…
Получалось, отец своей властью исключил из канонического сюжета всем известного Ангела и дорисовал некоего таинственного соглядатая с посохом…
Я подумал о том, что отец не случайно повесил картину не в их с мамой спальне, а именно в моей комнате: тем самым как будто хотел сообщить мне (может быть, миру через меня), что не все в этой невероятной истории происходило по написанному…
И еще, я тогда заподозрил, что вся эта невероятная история о далеком праотце неким образом связана с самоубийством отца…
Положив себе целью добраться до истины, я перекопал гору старинных эссе, исторических исследований и диссертаций, посвященных Аврааму, встречался с религиозными мыслителями – но так и не обнаружил ничего, что хоть как-то подтверждало бы революционную догадку отца…
Однажды, будучи в Иерусалиме (куда специально приехал для встречи с известным знатоком Каббалы), я без видимой цели забрел на Масличную гору, откуда открывался сказочный вид на город.
Утомленное солнце клонилось к закату.
Мощно и торжественно звонили колокола в церквах Старого города, созывая верующих для вечерней молитвы, пронзительно и требовательно завывали в микрофоны муэдзины в зеленоглазых мечетях, восхищенно и благодарно возносили хвалу Господу длиннобородые раввины в синагогах.
Я сидел на согретых солнцем камнях и расслабленно созерцал золотой купол мечети на Храмовой горе, под сводами которой, согласно преданию, и покоился жертвенный камень Авраама.
«И, связав сына своего Исаака, положил его на жертвенник поверх дров…»
И там, размышлял я неспешно, четыре тысячи лет назад несчастный отец вознес нож над единственным сыном, но не убил его, потому что…
Там, там, шевельнулось во мне, Авраам пощадил сына…
Внезапно я вздрогнул: там, там Авраам искусил Бога!
Меня потрясло ощущение взрыва: там, там Авраам не исполнил завета!
Я опешил от простоты и ясности догадки, прозвучавшей во мне откровением.
«Но зато Авраам, – все во мне ликовало, – неповинен в убийстве безвинного дитя!»
«Авраам, – бурлило внутри и требовало выхода, – не исполнил завета, но и не допустил гибели самого дорогого и любимого, что у него было!»
«Он был сильным и слабым, непреклонным и сомневающимся, мудрым и страдающим, он…» – в ту минуту воистину я мог полететь на крыльях своего открытия.
Герой оказался человеком и, как все люди, заслуживал любви и сострадания…
Вернувшись в гостиницу, я долго сидел в темноте, боясь спугнуть это удивительное ощущение гармонии и согласия с великим страдальцем, внемлющим Богу, но уступающим только велению своего сердца, и ничему больше.
Так же, в темноте, я с небывалой скоростью набросал план будущего романа.
Такое со мною случалось впервые: я заранее видел книгу – до буквы; и знал о ней все наперед; и меня впервые с такой силой тянуло изложить эту историю на бумаге.
Не смогу объяснить ту поспешность, с какой я в тот вечер собрал чемодан и помчался в аэропорт, чтобы успеть на ближайший самолет в Москву.
Меня уже не удерживала встреча с каббалистом, которой я так долго и трудно добивался и ради которой, по сути, приезжал в святой город. (Впрочем, я понимал, что отныне любой комментарий извне, пускай и авторитетный, мне только помешает!)
Дома я первым делом извлек из чулана папашину мазню, очистил от пыли и паутины и внимательнейшим образом обследовал.
Я буквально по миллиметру ощупывал ее, изучал под лупой, принюхивался и опять приглядывался.
Готов поклясться, я и отдаленно не догадывался, чего ищу!
Можно, впрочем, предположить, что я искал знака или хотя бы зацепки, оставленной человеком, который подарил мне жизнь…
Холстом для картины (что меня удивило и заинтриговало) служила шкура козы или овцы, превосходно выделанная и наверняка очень давнего происхождения.
«Кому же еще, – я с нежностью вспомнил отца, – могло прийти в голову малевать на коже!»