На исходе ночи - Иван Фёдорович Попов

Я поблагодарил, он ответил поясным поклоном. Смешавшись, поклонился ему в пояс и я.

Выйдя на улицу, я рассмеялся, и когда мне захотелось остановить смех, я долго не мог этого сделать.

Теперь осталось только проститься со своими. Я сказал себе вслух:

— С Соней прощусь после всех.

Хотелось мне как можно теплее попрощаться с Лефортовским. Не знаю, отчего так повелось, что каждый наш с ним разговор переходил в спор, а спор — во враждебное раздражение. Он суховат. Его чистенькая аккуратность неприятна потому, что идет только от боязливой брезгливости: он не любит ни воды, ни солнца, ни леса. Есть привкус чего-то машинного, неживого в его логике, в его уме. Но мне хотелось бы думать, что он не знает другой любви, другой цели, другой жизни, как наша борьба, наша цель, наша любовь. Мы с ним немало вместе пережили. Обоих вместе нас обожгли первые горячие лучи рассвета — это было еще в ученическом марксистском кружке. Читая вместе философов и экономистов, мы сидели как будто среди холодной ночной темноты вокруг одного и того же костра, опаленные одним и тем же пламенем, отблеск которого, по-моему, должен остаться в нас на всю жизнь.

Вначале я зашел к Марии Федоровне.

— Ах, что я вам приготовила, что приготовила на дорогу! Вы будете рады. Я берегу это и храню для вас на побег.

Я знал, что, по обыкновению, начнутся бешеные розыски. Так всегда бывало с Марией Федоровной, когда она что-нибудь особо прятала. Мария Федоровна перерыла все вещи, всю комнату.

— На потолке не смотрели? — спросил я.

Вдруг она торжествующе крикнула:

— Нашла! — и извлекла сафьяновый томик Гюйо «Эстетическая мораль» на французском языке. — Возьмите на дорогу, Павел. Здесь есть у Гюйо мысли, которые вас очень заинтересуют.

— Мария, дорогая, помилуйте!..

— Знаю, знаю, да я и не считаю Гюйо нашим, но здесь есть много, что очень пригодится в социалистическом обществе.

— В социалистическом обществе — допускаю. А сейчас, при побеге из царской ссылки? Вообразите, Мария: литовский крестьянский парень Конвайтис, двадцати четырех лет, читает французского философа на французском языке! Куда как конспиративно!

— Верно, Павел! Это ведь верно! Я как-то и не подумала об этом.

Но Марии Федоровне очень хотелось, чтоб я взял от нее какой-нибудь подарок в дорогу. У нее были хорошие северные рукавицы на меху. И как я ни отказывался, она объявила:

— Я сама положу их вам в карман полушубка, и не смейте возражать!

Я видел, как она по рассеянности сунула рукавицы в карман своего драпового пальто, висевшего на гвоздике рядом с моей шубой. Когда я собрался уходить, Мария Федоровна потребовала, чтобы я померил рукавицы:

— Хочу видеть, как они на вас.

Я отказался.

Мы условились с Марией Федоровной, что я приду вечером в шахматный клуб, — так называли мы комнату, которую в избе одного рыбака нам уступал по вечерам для игры в шахматы один из ссыльных товарищей. Клуб этот был известен исправнику, и каждый вечер до самого закрытия, то есть до одиннадцати часов ночи, там сидел стражник. Как в заправских клубах, у нас по очереди дежурили наши старшины. Мария Федоровна взялась вывесить заранее объявление, что сегодня вечером из старшин дежурю я.

Северный короткий зимний день уже погас. Подходя к дому, где я жил, издали заметил я, что около нашей избы кто-то бегает взад и вперед и колотит себя руками, как делают извозчики, согреваясь на морозе. Когда я был у калитки, этот человек подбежал ко мне и спросил, не тот ли я, кого он ждет. Оказалось, верно: ждет он меня.

— Очень зазяб, вас дожидаясь. Господин Лефортовский сомневались и не разрешили в избе ждать, — человек я чужой, нынче только с этапом пригнали. Вот и грелся здесь. Поговорить с вами желал бы.

Это был тот самый новичок, который ни с кем не пошел при разборе последнего этапа. Зато незваный, он успел за день перебывать у представителей всех партий и течений и всех выспрашивал по какому-то своему плану и порядку. И дела свои успел, как он говорит, «обломать в лучшем виде»: нашел уголок вроде теплого овечьего стойла, упросил хозяйку, чтоб хлеб ему пекла, кто-то ему подарил ведро для воды, солому для подушки, и он считал себя устроившимся: «На обжито место спать пойду». Обход ссыльных он совершал, влекомый любопытством к людям и к мыслям. Завернул и к нам, спросил, кто тут проживает. Лефортовский не снизошел до разговора с ним и не позволил ждать в избе, пока не придем Соня и я.

— Вы не серчайте, что я прилипчив. Ведь до таких людей, как вы здесь, впервые в жизни дорвался, не видывал никогда, а только слыхивал — рассказывали, какие знающие люди бывают. Я как «в лесу жил, пням молился».

Я повел гостя прямо в комнату Лефортовского. Перед дверью он приостановился:

— Тут они помещаются?

Я спросил:

— Робеете? Входите смелее!

Хотелось проучить Лефортовского.

— Я тебе гостя веду, можешь расспросить, о чем сейчас думает крестьянство, как живет.

Лефортовский учтиво пригласил гостя войти:

— Войдите, садитесь.

Наш гость Софрон Иванович попросил «веничка — валенки обмахнуть». Веничка не оказалось.

— Ну, потом, как обживусь, веничек я вам спроворю.

Софрон Иванович выбежал в сени, постукал валенками о порог, быстро вернулся и тут же, без предисловий, заторопился с вопросами:

— Перво-наперво, чего хочу спросить — насчет бога. Как его вы: окончательно опровергаете или какой допуск ему делаете?

Софрон Иванович так торопился спрашивать, что один рукав поддевки успел скинуть, а другой забыл. Так поддевка и задержалась на одном плече, свиснув наземь.

— Мы о боге в деревне с зятем года два все про себя допытывались, есть или нет, и вот однова ездил он в волость, с фельдшером об этом же говорил, приехал, стучит ночью в окно, выбегаю, а он мне прямо: «Сопрон, бога, говорит, нет». Всю ночь мы с ним и решали: есть или нет? Промучались, ответу не нашли, а жизнь свою постановили под корень менять.

Софрон Иванович разгорячился, так живо встала перед ним та ночь раздумья, исканий и больших решений. Он сбросил с плеча поддевку, кинул на стол шапку и рукавицы, сел верхом на табурет и подвинулся ближе ко мне.

— Знаете, кто я теперь есть? Я — чистый материалист. И рвался-то потому к вам, что сказали мне — и вы вчистую материалисты.

— А откуда вы, Софрон Иванович, слово это слышали? Неужели в деревне?

— Какое там в деревне! И зять не знал и до сей поры